Пишу это во время ночного налета, в заброшенном канализационном коллекторе. Снаружи идет дождь. Мрак рассеивают лишь фосфорические сполохи в небе над городом, несколько свечей, взрывы бомб. Елена сидит рядом со мной и держит на руках ребенка, который спит, пуская слюни, приникнув головой к ее плечу. Вокруг нас сгрудившись сидят мальтийцы, англичане в штатском, несколько торговцев-индусов. Все по большей части молчат. Дети, широко раскрыв глаза, прислушиваются к разрывам бомб. Для них это очередное развлечение. Поначалу они плакали, когда их будили посреди ночи. Теперь уже привыкли. Некоторые даже стоят у входа в наше убежище и смотрят на отсветы пламени и взрывы, о чем-то болтают, подталкивая друг друга локтем и показывая на что-то пальцем. Странное вырастет поколение. А что будет с нашей дочкой? Она засыпает.

И затем, без всякой видимой причины, неожиданный переход:

О, Мальта рыцарей Святого Иоанна! Змея истории для всех едина, и не так уж важно, в каком месте на ее спине мы находимся. В этой смрадной дыре мы и рыцари и гяуры; мы – Лиль-Адан и его десница в рукаве, отороченном горностаем, и его манипула на сине-морском и злато-солнечном поле, мы – месье Паризо, одиноко лежащий в открытой всем ветрам гробнице, высоко вознесенной над гаванью, и сражающийся на крепостном валу во время Великой Осады [224], – и тот и другой! Мой Великий Магистр – и то и другое: жизнь и смерть, горностай и лохмотья, аристократ и простолюдин, на пиру, на поле брани и на похоронах мы – это Мальта, одновременно единая, чистая раса и смешенье кровей; лишь недавно мы жили в пещерах, рыбин ловили у речных берегов, камышами заросших, мертвецов хоронили, ублажая их пением и красной охрой, возводили дольмены, святилища и менгиры, ставили камни во славу какого-то бога или божков, устремлялись к сиянию света в andantiльющейся песни [225], и жизнь проживали в кружении веков, полных насилия, грабежей и вторжений, оставаясь едины: кто в глубоких оврагах, кто на Богом спасенном участке тучной средиземноморской земли, кто в храме, кто в сточной канаве или во тьме катакомб – мы остаемся едины, ибо такова наша судьба, или извивы истории, или есть на то воля Божья.

Должно быть, он написал этот кусок уже дома, после налета, тем не менее «резкий переход» налицо. Фаусто II был юношей, погруженным в собственный мир. Это проявлялось не только в его склонности к умозрительным построениям – даже во время затяжного, обширного и в то же время унылого разрушения острова, но и в его отношениях с твоей матерью.

Впервые Елена Шемши упоминается Фаусто Первым вскоре после женитьбы Маратта. Возможно, благодаря тому, что была пробита первая брешь в холостяцком единстве поколения 37 года, которое отнюдь не предполагало поголовного обета безбрачия, Фаусто чувствовал, что теперь вполне может последовать примеру своего товарища. И в то же время продолжал уклончиво и нерешительно двигаться в направлении церковного целибата.

О, конечно же, он был «влюблен». Несомненно. Однако его собственные взгляды на этот счет постоянно менялись, но никогда не совпадали с мальтийскими воззрениями на «любовь» как на санкционированное Церковью совокупление исключительно с целью деторождения и для прославления материнства. Мы, например, уже знаем, как в тяжелейшие дни Осады 1940 – 1943 годов Фаусто пришел к пониманию и претворению в жизнь любви столь же широкой, высокой и глубокой, как сама Мальта.

Закончилась холодная пора, мистраль дуть перестал. Скоро другой ветер – грегейл [226] – принесет теплые дожди, знаменуя начало сева нашей красной пшеницы.

А разве сам я не подобен ветру, ведь даже мое имя созвучно шелесту пьянящего зефира в кронах церато-ний? Я пребываю в междуцарствии двух этих ветров, и воля моя не сильнее легкого дуновенья. Но если на то пошло, то умные, циничные аргументы Днубиетны тоже всего лишь сотрясение воздуха. Его высказывания о браке – даже о женитьбе Маратта – не достигают моих несчастных ушей.

Сегодня вечером иду к Елене! О, Елена Шемши, изящная, словно горная козочка, как сладостны твои молочные уста и любовные вскрики. Темны твои очи, как чернота межзвездного пространства над островом Гавдекс, где в детстве мы так часто вглядывались в небо летними ночами. Сегодня я приду в твой домик в Витториозе [227] и, представ перед твоими черными очами, вылущу стручок сердца и предложу причаститься этим хлебом св. Иоанна, евхаристией, которую я втайне пестовал все эти девятнадцать лет.

Он не сделал ей предложения, только признался в любви. Как видишь, он все еще не мог отказаться от своего расплывчатого «плана» стать священником, хотя никогда не был уверен, что в этом его подлинное призвание. Елена колебалась. Когда юный Фаусто задал вопрос напрямик, она отвечала уклончиво. Он тут же стал демонстрировать симптомы жгучей ревности:

Неужели она утратила веру? Говорят, ее видели с Днубиетной. С Днубиетной! Его руки касались ее. Господи, неужели пет спасенья? И теперь мне надо застать их вместе, разыграть древний фарс вызова на поединок, дуэли, смертоубийства… О, как, должно быть, он злорадствует. Все продумано заранее. Наверняка. Наши разговоры о браке. Как-то раз он даже подробно рассказал мне – разумеется, в качестве предположения (еще бы!), – как он собирается подыскать себе юную девственницу и «воспитать» ее в грехе. И он говорил об этом, прекрасно зная, что ею может стать Елена Шемши. А ведь он мой друг. Товарищ по оружию. Треть нашего поколения. Я никогда не приму ее обратно. Достаточно одного прикосновения его рук – и нет восемнадцати лет чистоты!

И так далее, и тому подобное. Разумеется, Днубиетна не имел никакого отношения к ее уклончивости, о чем Фаусто, конечно же, догадывался, несмотря на всю свою подозрительность. И потому подозрительность сменяется ностальгическим воспоминанием:

В воскресенье шеи дождь, навевая воспоминания. Похоже, от дождя они, как цветы, начинают источать докучливый горьковато-сладкий аромат. Помню одну ночь: мы, совсем еще дети, целуемся в саду над Гаванью. Шелестят листья азалий, благоухают апельсины, ее черное платье поглощает свет луны и звезд, не отражая ничего. Вот так же и она сама отняла у меня весь свет моей души. Впитала цератониевую нежность моего сердца.

В конечном счете в их спор вмешалась третья сторона. Посредником в этом споре, как это принято на Мальте, стал священник, некто отец Аваланш. Он не гак уж часто упоминается в этих дневниках, а если и упоминается, то предстает лишь как безликая противоположность Дурному Священнику. Однако именно отец Аваланш убедил Елену вернуться к Фаусто.

Она пришла ко мне сегодня, возникнув из дыма, дождя и тишины. Вся в черном, почти невидимая. Довольно убедительно рыдала в моих чрезмерно распростертых объятиях.

У нее будет ребенок. От Днубиетны, сразу же подумал я (да и как было не подумать – хотя бы на полсекунды – идиот). Отец А. уверяет, что ребенок от меня. Она ходила к нему исповедоваться. Одному Богу известно, о чем они говорили. Этот славный священник не имеет права открыть тайну исповеди. Может лишь намекнуть о том, что нам троим известно, – что это мой ребенок, и тогда соединить наши души пред Богом.