Мэтт покачал головой.

– Зато от него учатся, – проговорил он. – Как-то я взял его, так мамка мне такую затрещину отвесила! Думал, шея сломалась. Но теперь я знаю про олеандр и что трогать его нельзя.

– Что ж, Совет Хранителей судил Вандару и постановил, что она не делала этого, – повторила Кира.

– А все-таки она злая. Говорят, из-за этой раны. Боль сделала ее жестокой.

«А меня боль сделала гордой», – подумала Кира, но не сказала этого.

– А когда суд закончится?

– Сегодня, попозже.

– Будет тебе хижина. Поможем.

– Спасибо, Мэтт, – сказала Кира, – ты настоящий друг.

Он покраснел от смущения.

– Хижина нужна. – Он повернулся, чтобы догнать других мальчишек. – Чтобы было где слушать твои истории.

Кира улыбнулась, глядя ему вслед. Колокол на верху Здания Совета ударил дважды. Она развернулась и пошла обратно.

– «Ее оставили вопреки правилам потому, что ее дед все еще был жив и обладал властью. Но его давно нет», – Джемисон читал следующее обвинение из списка.

Ей разрешили сидеть во время вечернего заседания. И Вандаре тоже сказали сесть. Кира была за это благодарна. Если бы Вандара осталась стоять, ей бы пришлось заставить себя забыть о боли в ноге и тоже стоять.

И снова Хранитель, ее защитник, сказал, что из правил бывают исключения. Теперь, какими бы страшными ни были обвинения, их повторение просто утомляло. Кира старалась не отвлекаться. Держа руку в кармане, она гладила лоскуток вышитой ткани и вспоминала, какие на нем цвета.

Обычно все жители поселка использовали ткань желто-коричневого цвета; бесформенные сорочки и штаны зашивали и заштопывали, чтобы они защищали от дождя, колючек и ядовитых кустов. Обычно ткань ничем не украшали.

Но мать Киры владела искусством красильщицы. Именно из ее пятнистых от краски рук выходили разноцветные нити, которые использовались очень редко. Мантия, в которой ежегодно выступал Певец, исполнявший Песню Разрухи, была богато расшита. На ней были изображены сложные сцены, вышитые много веков назад. Эту мантию носили все Певцы, она переходила от одного к другому. Однажды много лет назад Катрину попросили заменить несколько порвавшихся и торчавших наружу нитей. Кира тогда была еще маленькой, но она все помнила: мать стояла в темном углу хижины, когда стражник принес знаменитую мантию. Кира смотрела, как мать протыкает ткань костяной иглой с толстой яркой нитью; постепенно золотая нить закрыла небольшую протершуюся дырку на рукаве. И мантию унесли.

Кира помнила, что в тот год во время Собрания они с матерью во все глаза глядели на сцену, пытаясь со своих мест увидеть залатанное место на одеянии размахивающего руками Певца. Но они сидели слишком далеко, а залатанное место было слишком маленьким.

С тех пор каждый год мантию приносили матери, чтобы та немного подлатала ее.

– Однажды моя дочь сможет делать то же самое, – сказала как-то Катрина стражнику. – Смотри, что она сделала!

Она показала ему лоскуток, который Кира только что закончила, один из тех, что волшебным образом сами рождались в ее пальцах:

– Она намного способнее меня.

Кира тихо стояла смущенная, но гордая, пока стражник разглядывал ее вышивку. Он ничего не сказал, просто кивнул и вернул ей небольшой лоскуток. Но в его глазах светился интерес, она это видела. И с тех пор каждый год он просил ее показать свою работу.

Кира всегда стояла рядом с матерью, никогда не дотрагиваясь до хрупкой древней ткани и всякий раз с восторгом глядя на богатые оттенки цветов, с помощью которых рассказывалась история мира. Золотые, красные и коричневые. А здесь когда-то был голубой, а теперь светлый, почти белый. Мать показывала ей выцветшие участки.

Мать не знала, как делать синюю нить. Иногда они говорили об этом, Кира и Катрина, глядя на огромную перевернутую чашу небес над их миром. «Если бы только я могла делать синий, – говорила мать. – Я слышала, что где-то есть особое растение». Она смотрела на свой сад, полный цветов и других растений, из которых она умела делать золотой, зеленый и розовый красители, и качала головой, безнадежно мечтая о краске, которая не получалась.

Теперь ее мать умерла.

– «А теперь умерла и мать».

Кира вздрогнула и очнулась от своих воспоминаний. Кто-то произнес эти слова. Она прислушалась.

– «Есть даже основания думать, что болезнь ее матери представляла опасность для остальных. И женщинам нужен тот участок, где стояла их хижина. А бесполезная девчонка не нужна. Она не выйдет замуж. Она же калека. На нее тратится место и еда, она портит наших послушных детей, рассказывая им свои истории, учит их играм, и они шумят и мешают работать».

Заседание тянулось. Повторялись обвинения Вандары, и защитник вновь и вновь ссылался на поправку, которая допускала исключения.

Кира заметила, что тон его изменился. Совсем чуть-чуть, но разницу она уловила. Что-то произошло между членами Совета Хранителей, пока они были на обеде. Вандара беспокойно ерзала на своей скамье, и Кира поняла, что ее обвинительница тоже заметила эту перемену.

Кира, сжимая свой лоскуток-талисман в кармане, неожиданно почувствовала, что он вновь стал теплым и приятным на ощупь.

В тех редких случаях, когда у нее было свободное время, Кира часто упражнялась с остатками цветных нитей и по мере того, как ее удивительный дар развивался, чувствовала все бо?льшую силу в кончиках пальцев. Она использовала кусочки ткани из ткацкой артели. Ей это позволяли. Она специально попросила разрешения уносить обрезки ткани к себе в хижину.

Иногда, когда ей нравилась вышивка, она показывала лоскуток матери, и та в ответ быстро и одобрительно улыбалась. Но чаще всего Кире не нравилось, что получалось, это были неровные ученические работы; она их выбрасывала.

Тот лоскуток, который она сейчас держала в правой руке, она вышила, пока мать лежала больная. Беспомощно сидя подле умирающей женщины, Кира снова и снова наклонялась, чтобы поднести чашку с водой к ее губам. Она расчесывала ей волосы, растирала холодеющие ноги и держала дрожащие руки, зная, что больше ничего не может сделать. Пока мать беспокойно спала, Кира разложила разноцветные нити в своей корзинке и с помощью костяной иглы начала вышивать лоскуток. Это ее успокаивало и помогало скоротать время.

Нити пели. Песня состояла не из слов и нот, это была пульсация, дрожь, отдававшаяся в руках так, словно бы нити жили своей жизнью. Впервые ее пальцы не направляли нити, а сами следовали за ними. Она закрыла глаза и просто чувствовала, как иголка протыкает ткань, еле успевая за торопящимися, вибрирующими нитями.

Мать что-то пробормотала, и Кира наклонилась и смочила ей пересохшие губы. И только тогда она взглянула на маленький кусочек ткани у себя на коленях. Он лучился. В сумраке хижины – уже начиналась ночь – золотые и красные нити пульсировали так, словно само утреннее солнце скользило по ним своими косыми лучами. Сияющие нити пересекались в сложном орнаменте, который Кира никогда до этого не видела, который она не могла создать, о котором она не могла ничего знать или слышать.

Когда глаза матери открылись в последний раз, Кира протянула яркий кусочек ткани так, чтобы умирающая женщина его увидела. К тому моменту Катрина уже не могла говорить. Но она улыбнулась.

Теперь лоскуток словно бы передавал Кире беззвучное пульсирующее послание. Он сообщал ей, что опасность остается. Но еще он говорил, что она будет спасена.

Кира только сейчас заметила, что на полу за креслами Хранителей поставили большой ящик.

До перерыва на обед его не было.

Один из стражников после кивка Главного Хранителя поставил ящик на стол и поднял его крышку. Джемисон, ее защитник, вынул вещь, которую Кира немедленно узнала.

– Мантия Певца! – громко и восторженно воскликнула она.

– При чем здесь это? – процедила сквозь зубы Вандара. Но и она наклонилась вперед, чтобы лучше видеть.