Вытирая варежкой глаза, женщина приподнимает голову:

— Простите, не выдержала...

Обстрел затягивается почти на час. Улица Восстания перекрыта патрулем. Чтобы попасть к своим знакомым Соколовым, я иду по улице Маяковского. Груда камней на панели и мостовой преграждает мне путь. Полуразрушенное большое здание зияет провалами окон. Останавливаюсь, смотрю, припоминаю: да ведь это больница имени Куйбышева.

Вот и Ковенский переулок. Угловое здание, стоявшее рядом с костелом, обращено в груду развалин. Но дом Соколовых цел. Останавливаюсь, ищу знакомые окна. Их не так-то просто узнать. Одно заткнуто подушкой, другое закрыто фанерой. В подъезде дома стоит старушка:

— Куда это вы, молодой человек?

Я удивленно пожимаю плечами:

— К знакомым.

— Не время, сынок, по знакомым ходить.

— Бабуся, тут Соколовы живут, я к ним.

— Какая я тебе бабуся? Я есть часовой при доме, и пускать посторонних мне не велено.

Она воинственно загораживает нужную мне дверь.

— Товарищ часовой, — обращаюсь я к старушке. — Человек я военный и порядки, конечно, признаю. Но здесь живут Соколовы — понимаете? И мне непременно надо побывать у них. Тетя Лида, дядя Ваня и Нина — их дочка. Квартира на третьем этаже.

— Твои Соколовы эвакуировались, наверно.

— Да нет же, они здесь. Вон их окна.

— Ну ладно, показывай документ.

Строгий часовой берет в руки мое командировочное предписание:

— А личность где? При документе должна быть личность.

— Есть и с личностью, пожалуйста. — Я подаю ей удостоверение.

Бабуся прищуривает глаза, несколько раз взглядывает то на меня, то на удостоверение:

— Не вижу я без очков-то. Да ладно уж, верю тебе, ступай.

Я поднимаюсь на третий этаж, стучу в дверь

— Вы живы тут?!

— Живы, — открывая мне, спокойно говорит тетя Лида. — Темновато, правда, но пока живем.

Как она похудела! Но держится вроде бы бодро. Из своей комнаты выходит Нина:

— А, Игорек!..

У меня не так много времени, Я вытаскиваю из чемоданчика сухой паек (полбуханки хлеба и несколько кусочков сахара) и предлагаю устроить чаепитие.

— Ну, а поскольку вы обе курите, — говорю Я, — мои друзья прислали вам табачку. Сам командир просил передать.

— «Золотое руно»! Силен табак, — Нина вертит в руках коробку. — Спасибо твоему командиру. Жаль, что ты сам не куришь. Имей в виду — табак успокаивает нервы.

— Нервы — это ерунда, — говорит тетя Лида. — Теперь главное достоинство табака в том, что он отвлекает от мысли о еде.

Обе они немедленно закуривают, и табачный аромат плывет по квартире.

Глава семьи Иван Ильич Соколов воюет где-то под Ленинградом. Он старший лейтенант войск связи. Сидя за столом, мы вспоминаем о нем, обо всех наших родных и близких. Тетя Лида приносит кипяток, кладет каждому по кусочку сахара и небольшому ломтику хлеба. По радио звучит музыка. За окном уже темно.

— Скажи, — спрашивает Нина, — мы сейчас в состоянии прорвать эту чертову блокаду?

Я пожимаю плечами.

— Товарищ летчик, тебе сверху все должно быть видно, — говорит она и, затянувшись, пускает на меня колечки сизого дыма.

— Понимаешь, Нина, — говорю я, — фашисты были в Тихвине и в шести километрах от Волховстроя. А теперь линия фронта проходит в пятнадцати километрах от станции Мга и в двенадцати от Шлиссельбурга. Наши войска отогнали противника от Волховстроя почти на семьдесят километров. А какое грандиозное наступление идет под Москвой! Значит, прорвем и блокаду. Надо только закрепить успехи и собраться с силами.

— А Ленинград голодает, — вздыхает тетя Лида, подливая мне в стакан кипятку.

Вой сирены прерывает наш разговор. Воздушная тревога. На чердак по лестнице поднимаются люди. Тетя Лида и Нина спешно одеваются. Они будут дежурить на крыше, обезвреживать «зажигалки». Я выбегаю сначала на улицу, чтобы посмотреть, что происходит в ленинградском небе. Но оно загорожено высокими домами. Постояв, я поднимаюсь на крышу. Здесь совсем другое дело — все как на ладони. Фашисты бомбят район Васильевского острова, порт. В небе висят осветительные бомбы. Лучи прожекторов рассекают темноту, то и дело выхватывая из нее вражеские самолеты, Бьют зенитки. Иногда в ночном небе прорисовываются силуэты наших истребителей. Взаимодействуя с зенитной артиллерией, они атакуют освещенные цели. И вот уже четвертый сбитый вражеский бомбардировщик падает на землю. И каждый раз люди, стоящие рядом со мною на крыше, громко кричат «ура»...

Покидая Ленинград, я увожу с собой воспоминание об этих волнующих минутах. Увожу как подтверждение несгибаемого мужества ленинградцев, их стремления нанести врагу смертельный удар, одержать над ними полную победу.

5 февраля 1942 года. Ясный, холодный день. С Ладоги дует сильный ветер. Он гонит поземку и тоскливо воет в макушках сосен, словно жалуется на что-то.

Мои друзья ушли в полет. Их машины, приняв боевой порядок, стремительно отдаляются от аэродрома по направлению к ледовой трассе. А я остаюсь на земле. У меня нет крыльев. Мой старый самолет в ремонте, а новый остался в лесу около Войбокала.

Что делать! Направляюсь в землянку. Тяжело пилоту без самолета. Сейчас в Ленинграде ремонтируются два наших истребителя; «тридцать пятый» и мой «восемьдесят восьмой». Хорошо, если я получу свою машину хотя бы к апрелю. И дернуло же меня дать ее на один полет нашему новому летчику Борисову! Отличная машина повреждена в момент посадки. Зла у меня не хватает на этого человека.

В землянке за столом сидит Женя Дук. Он оформляет штабные документы. На нарах лежит Борисов. Лежит, курит, рассказывает Жене какую-то забавную историю. Дыму в землянке — не продохнуть, словно в бане, истопленной по-черному. Я не выдерживаю:

— Почему курите в землянке, товарищ Борисов? Вы же знаете, что командир запретил это.

Виноват, сейчас проветрим. — Борисов гасит цигарку и открывает форточку...

Иду на стоянку. На ней ни самолетов, ни техников. Пронизывающий ветер да белая поземка. Состояние подавленное. «Вот так же чувствовал себя и Володя Широбоков, — вспоминаю я о погибшем товарище. — Но его машина была на месте, техники ремонтировали ее всего несколько дней. А моя...» Нет сил бесцельно слоняться вокруг землянки. Ребята дерутся, а я бездельничаю. На днях Львов и Костылев сбили в районе Лидова Ме-109. Львов и Ефимов, прикрывая линию фронта в районе Вороново — Липки, тоже уничтожили вражеский самолет. Мясников и Чепелкин сегодня сбили «мессершмитт» над ледовой трассой, в районе Выстава, а Ефимов и Сухов — над Кобоной.

— Нельзя, господин «мессершмитт», трогать наши машины! — крикнул по радио Сергей Сухов, когда Ме-109 вспыхнул от меткой пулеметной очереди. — Они хлебушко везут в Ленинград, а ты их...

Ефимов так увлекательно рассказывал в землянке про этот бой, что я еще острее почувствовал невыносимость своего положения...

Гул моторов отвлекает меня от невеселых мыслей: возвращаются наши. Задрав голову, смотрю на проносящиеся над стоянкой самолеты. Один за другим они быстро приземляются, заруливают. Командир собирает летчиков в землянке, делает разбор полета и дает указание быстрее подготовить машины к предстоящему вылету со штурмовиками. Я подхожу к Мясникову:

— Разрешите обратиться, товарищ командир?

— Знаю, знаю, о чем будешь вести речь. Но что я могу придумать?

— Есть предложение, — говорю я. — Раз самолетов не хватает, давайте летать по очереди.

Командир задумывается:

— Все это не так просто. Но пока суть да дело, не мешало бы тебе изучить Як. Кстати, я тебе обещал как-то...

— На какой самолет прикажете, товарищ капитан?

— Иди на мой, к Макарову. Пусть он тебе покажет кабину. Слетаешь по кружочку, а вечером, когда будет спокойнее, сходишь в зону, попилотируешь.

— Eсть!

Я немедленно бегу к Макарову:

— Ну, Сергей Сергеевич, показывай аппарат. Як осваивать будем. Командир послал.