— Шурка!

Он замирает на месте, потом поправляет пилотку и поворачивается ко мне. Поворачивается и стоит, будто на посту.

— Шурка, это же я, Игорь!

Мы бросаемся друг к другу.

Глаза брата становятся влажными. Он с радостью и недоверием смотрит на меня:

— Неужели это ты, Игорь?

— Как видишь!

Он трогает мои ордена:

— Ты сам сбивал фашистские самолеты?.. А я вот никогда не видел воздушного боя... Наверное, это очень страшно... Не на земле ведь...

Разговор идет то о Ленинграде, то о Вологде. Я рассказываю о своей поездке домой, спрашиваю у Шуры, получает ли он письма от жены. Перед самой войной ома с четырьмя детьми поехала отдохнуть к родителям на Кавказ. Война застала их в Орджоникидзе. Выехать обратно было уже невозможно.

Зайдя к начальнику школы, мы с Шурой оформляем увольнительную для него и едем в Москву. Новая выходная форма защитного цвета хорошо сидит на Шурке. Вечер мы проводим в гостинице среди моих боевых друзей. Я знакомлю брата с командиром нашей эскадрильи Мясниковым, с комиссаром Ефимовым, получившим недавно звание Героя Советского Союза. Широкий кругозор брата, его техническая осведомленность, способность свободно ориентироваться в вопросах внешней политики производят впечатление. Далеко за полночь продолжается наша беседа.

Утром мы едем смотреть Москву. Погуляв по улицам и площадям, направляемся в ЦПКиО на выставку трофейного оружия. Здесь представлены сбитые нашей авиацией и зенитной артиллерией немецкие самолеты Ю-88, Ме-109, «Хейнкель-111», «Дорнье-217». Рядом с самолетами стоят вражеские танки, толстенная броня которых насквозь прожжена советскими бронебойными снарядами.

Из ЦПКиО мы направляемся в цирк, из цирка — в кино. Поздно вечером я провожаю брата в его военную школу.

— Шурка, а что, если тебя после выпускных экзаменов оставят в школе на преподавательской работе? Может такое быть? — спрашиваю я.

Брат молчит, обдумывает что-то.

— Нет, Игорь, — отзывается он наконец, — Мне это не подходит. В Вологде я четыре рапорта написал — все добивался, чтобы меня отпустили на фронт. А меня зачислили в эту школу. Но теперь-то уж я добьюсь своего.

— Поразмысли хорошенько, — осторожно говорю я. — Ты здесь куда нужнее, чем там, на поле боя.

— Я уже поразмыслил. — Шурка начинает горячиться. — Пойми ты. Отец наш воевал. Юрка воевал и погиб на Карельском перешейке. Борька — и тот финскую отстукал! Вот и ты воюешь. А я, значит, некая избранная личность? Получил высшее образование, военную подготовку и отсиживайся в тылу? Так выходит?

— Думаю, что не так. Твои отличные знания нужны курсантам школы. Плохо обученные командиры гибнут на войне, хорошо обученные — побеждают. Это была бы и твоя победа...

Переубедить его мне не удалось. С последней электричкой я возвратился на Рязанский вокзал и уже глубокой ночью добрался до гостиницы.

Нет, не внял моему совету Шура. Позже я узнал, что он не захотел остаться в школе. В бою под Орлом, командуя ротой, брат был тяжело ранен. Выздоровев (он лежал в одном из госпиталей Тулы), Шура снова ушел на фронт. В боях под Тернополем, выводя роту из окружения, он погиб... Ни тогда в Москве, ни позже мне больше не довелось увидеться с братом...

Остался в памяти день, когда мы покидали столицу. Я запустил двигатель самолета и ждал, когда он прогреется. В это время и подкатила ко мне легковая автомашина. Из автомашины вышел человек в кожаной куртке на молнии:

— Чей самолет?

— Мой самолет, — говорю я, а сам думаю: какое знакомое у этого человека лицо!

— Я Коккинаки, летчик-испытатель, — представляется он. — Нельзя ли подлетнуть на вашем истребителе, посмотреть, что собой представляет английская техника?

— Можно, конечно, — отвечаю я.

Коккинаки задает мне несколько технических вопросов, садится в кабину и поднимается в воздух. Полет занимает немного времени. Выполнив на «харрикейне» ряд фигур высшего пилотажа, Владимир Владимирович ведет самолет на посадку.

— Спасибо! — говорит он, вылезая из кабины. — Конечно, это не Як, но с такими пушками, какие теперь поставлены на «харрикейне», воевать, я думаю, можно...

Распрощавшись, Коккинаки уезжает. А через час наша группа из десяти самолетов делает прощальный круг над Москвой и берет курс на свой аэродром.

Горы причудливых кучевых облаков величественно проплывают мимо покачивающихся «харрикейнов». «Харитоша» идет-идет, кланяется-кланяется», — сказал как-то об английском истребителе Костылев. И это действительно так. Особенность конструкции: в спокойном горизонтальном полете самолет сам то опускает, то поднимает нос. Так и летит — кланяясь.

Под широко распростертыми крыльями машины видны Волга и город Калязин. «А не приходилось ли им, этим крыльям, парить над Темзой и Лондоном?» — думаю я. А еще я думаю, что название «харрикейн» (это слово в переводе на русский язык означает «ураган») вряд ли соответствует техническим данным машины, оружие на ней теперь доброе — две двадцатимиллиметровые пушки и два крупнокалиберных пулемета. Одна очередь — и от любого самолета полетят щепки. И бронеспинка лагговская хороша. За ней — как за каменной. Авиагоризонт — тоже великолепная вещь. С ним в облаках летать можно запросто. Радио великолепно работает, как домашний телефон: ни шуму, ни треску. Но скорость, скорость... Нет, далеко этому самолету до урагана. Высоту набирает медленно, пикирует плохо. Вертикальный маневр? Какой там маневр! Правильно сказал как-то наш комиссар Ефимов: «Самолет хороший, металлический, не загорится. Стрелять есть из чего. А вместо маневра и скорости — русская смекалка!»

В дни нашего кратковременного пребывания на тыловой базе меня ожидал еще один приятный сюрприз. 10 августа мы с утра подготовили машины к полету, упаковали вещички. Баян я тоже положил в самолет. Сидим, ждем, когда будет дано разрешение подняться в воздух. Но разрешения все нет. И вот после обеда под окном штаба останавливается машина. Я выглядываю в окно и вижу: в кузове машины сидит моя жена. Выбегаю из дома:

— Валя!

— Игорь!.. Как хорошо!.. Все же я тебя нашла!..

— Но как ты добралась сюда?

— Очень просто. Из Вологды — поездом. А из Пестова ваш шофер подвез...

Веселая, радостная, спрыгивает она на землю, стряхивает с платья пыль, откидывает упавшую на глаза прядь волос.

— Здравствуй!.. Что же ты со мной не поздороваешься?..

Мы входим в дом. Как со старыми приятелями встречается Валя с Ефимовым, Костылевым и Суховым. Потом она знакомится с Чепелкиным и Львовым, которых раньше не знала.

Из своей комнаты выходит командир.

— Это ваша супруга? — спрашивает он у меня, — Очень приятно.

Он галантно представляется Вале и целует ей руку.

— А орденов-то у всех! — удивляется жена. — Какие же вы молодцы!.. Только вот не очень уютно у вас... И ни одного цветочка!..

Поле рядом, мы с Валей идем за цветами и приносим целый букет ромашек и незабудок.

Жена быстро наводит порядок в нашей комнате. Поставленные на стол цветы придают холостяцкому жилью некоторый уют.

Улетаем мы только на следующий день. Жена провожает нас на аэродроме. Она поднялась на крыло, и я, сидя в кабине, знакомлю ее с самолетом.

— Ух как здесь много-то всего! — Валя рассматривает кабину. — Да, это не У-2!

Потом я по радио веду разговор с Чепелкиным.

— Где Валя? — спрашивает он.

— Здесь, рядом.

— Валюша! — кричит Петро. Я снимаю с головы шлем, чтобы было слышно жене. — Валюша, — между тем продолжает Чепелкин. — Привет тебе от всей нашей гвардии. Поцелуй дочку. Ждите нас с победой!..

— Желаю вам всем удачи! — кричит в наушник шлемофона Валя. Я передаю по радио Чепелкину ее слова.

Взлетает ракета, и мы запускаем двигатели,

— Игорек! — торопится Валя. — О нас не беспокойся. Пиши, мы очень ждем твоих писем.

Она целует меня и спрыгивает с крыла.