Семен Львов, направляясь к своему самолету, останавливается на минутку возле меня. Вижу, он чем-то обеспокоен.
— Восьмерку вызвали по тревоге, — говорит Семен, глядя на небо. — Как думаешь, с чего бы это?
— Трудно сказать. Может быть, фашисты бросили «юнкерсы» против нашей пехоты.
— А по-моему, противник решил дать бой в воздухе за Городец, — раздумывает вслух Семен. — Если будет вылет, давай наберем высоту тысячи три. И главное, чтобы никто не оторвался от группы...
Я соглашаюсь с Львовым. Но меня волнует еще один вопрос:
— Скажи, Семен, как ты понимаешь выступление Ефимова на партсобрании? Он считает, что десантные баржи в Лахденпохье и стягивание бомбардировщиков под Ленинград — дело одной задумки.
Не знаю. — Семен пожимает плечами. — А вообще-то комиссару трудно отказать в логике. В самом деле, тут есть какая-то связь. Правда, Егор считает, что это рыбацкие баржи.
Егор не прав. Я вчера ему говорил об этом. Рыбакам не нужны такие громадные баржи. Да и форма у них не та. А потом, скажи, Семен: где видано, чтобы рыбак строил себе лодку под охраной зенитной пушки? А ведь над Лахденпохьей рвались зенитные снаряды.
А я вот думаю, — говорит Львов. — Немцы в Киришах, а финны на реке Свири. И между ними каких-то сто двадцать километров. Не помышляют ли они опять об окружении Ленинграда вторым кольцом блокады? Не готовятся ли к совместному наступлению?..
Семен уходит к своему самолету, а я сижу в своем. Сижу и думаю: выдержит ли «харрикейн» бой против Ме-109? «Харрикейн» — это не ЛаГГ-3 и уж, конечно, не Як-1. С «фиатами» и «фоккерами» было проще. А вот «мессершмитты»... Правда, мы, что называется, видали виды. Да и «харрикейнами» управлять научились. И все же...
Возле землянки стоит Дук. Вспомнив о пролитом горючем, я подзываю Женю к себе и уславливаюсь с ним о выпуске очередного номера «боевого листка». Он должен быть посвящен сбережению бензина и масла. Наш разговор прерывает рев моторов. Из-за леса на бреющем появляются три «харрикейна». Они тут же заходят на посадку. Женя беспокойно поглядывает то на них, то на меня:
— А где остальные?..
Ефимов, выскочив из машины, бежит к моему самолету. Между тем воздух прорезает ракета. Это сигнал вылета. Мы запускаем двигатели.
— Что, Андреич? — встревоженно спрашиваю я комиссара, поднимающегося на крыло моего «харрикейна».
— Игорек, видимо, будет тяжело. Имей голову на плечах...
Он хочет сказать еще что-то, но я уже даю газ. Мне надо поспеть за Львовым. Ефимов спрыгивает с крыла и машет мне рукой.
Группа поднялась в воздух. Набирая высоту, я припоминаю по номерам, кто вернулся с Ефимовым. Вернулись Сухов и Киреев. Не вернулись пятеро. Среди них Хаметов и Седов. Кто же еще?..
Львов ведет нас над захваченной фашистами территорией к Красному Бору. Я внимательно наблюдаю за воздухом, а в голове сидит вопрос: «Кто же еще?» Какой-то заскок в памяти. Да, кажется, с Ефимовым ходил Буряк. А еще кто?
Неприятное, щемящее чувство угнетает меня. Неужели мне страшно? Нет-нет, это надо отбросить. Рядом ведет истребитель молодой летчик Черненко. Ему особенно тяжело. Но он не подает виду. Я вижу, как Василий Иванович (мы уже успели полюбить этого веселого, бесстрашного в бою паренька и почему-то называем его иногда по имени-отчеству) вертит головой, внимательно смотрит по сторонам. Мне становится неудобно перед ним. «А ну-ка, капитан Каберов, — командую я себе. — Гашетки к бою! Так ли бывало, и то носа не вешал. А ну, запевай!» И я во все горло ору, пытаясь перекричать гул мотора:
— Приготовиться к бою! — прерывает этот неуместный концерт властная команда Львова, — Справа «юнкерсы»!
— «Мессершмитты» сзади! — вторит ему кто-то.
Я насчитываю пятнадцать Ю-87 и десять Ме-109. К «юнкерсам» не подойти, «Мессершмитты» атакуют и атакуют. Усыченко и Теплов (он все еще летает на истребителе с укороченными лопастями винта) вынуждены выйти из боя: их машины повреждены. Мы остаемся вшестером. Руденко сумел все же прорваться к «юнкерсам» и уничтожить один из них. Бомбардировщики уходят, и мы деремся с «мессершмиттами». Львов, Черненко и я сбиваем по одному истребителю противника каждый. Бой идет уже пятьдесят минут. Число «мессеров» не уменьшается, а увеличивается. Но в конце концов и к нам на помощь приходит группа армейских истребителей. У нас заканчивается горючее. Поглядывая на бензиномеры, мы берем курс на свой аэродром. Здесь выясняется, что у Львова и Черненко самолеты повреждены. На машинах Руденко, Ткачева, Косорукова, на моем «харрикейке» пробоин нет. Усыченко и Теплов приземлились на других наших аэродромах.
Мы нанесли врагу урон и никого из своей группы не потеряли. Это хорошо, конечно. На душе становится легче. Но в ней все еще остался некий осадок от пережитой в начале полета минутной слабости. Наверное, уж так устроен человек, что ему иногда бывает страшно. Важно найти в себе силы подавить это чувство.
Только возвратясь после боя домой, мы узнали, что летчики группы Ефимова на восьми машинах целый час дрались с двадцатью шестью Ме-109. Буряк, Седов и Хаметов посадили свои поврежденные истребители на одной из площадок под Ленинградом. Вражеский снаряд разорвался в кабине Хаметова, и он только чудом остался жив. Старший лейтенант Казин выпрыгнул из горящего самолета на парашюте. Мужественно дрался с фашистами старший лейтенант Алексей Евграфов. Он погиб в этом бою.
Группа Ефимова сбила четыре Ме-109. А всего за два вылета мы уничтожили восемь вражеских машин.
На другой день погода резко ухудшилась. Техники чинили самолеты, а мы под руководством подполковника Никитина обсуждали, кто как действовал в бою, анализировали свои ошибки и удачи, боевые качества «харрикейна». В конце концов все сошлись на том, что машина эта далеко не ураган, хотя она так и названа, но что драться на ней с Ме-109 можно. А против «юнкерсов» — тем более. Много значат пушки! Когда я в поединке с «мессершмиттом» ударил из них, это сразу решило исход боя. От разбитого крыла вражеского самолета отлетел элерон. Машина вошла в штопор и так летела до самой земли. Пилот не смог воспользоваться парашютом.
После обеда мы узнали, что в полк приехал инструктор политотдела политрук М. Р. Голод. Беседуя с нами, он говорил в основном о Ленинграде. О том, что жители города стойко переносят трудности блокады. О том, что каждый из них героически трудится на своем посту. Идет соревнование за выпуск продукции для фронта. Театры готовят новые пьесы. Композитор Шостакович посвятил свою седьмую симфонию обороне Невской твердыни. Наши флотские литераторы Вишневский, Азаров и Крон пишут пьесу «Раскинулось мора широко». Она будет ставиться в театре музыкальной комедии.
Крона я не знаю. А с Вишневским и Азаровым мне доводилось встречаться. Помнится, и тот, и другой, познакомившись с моими поэтическими опытами, советовали мне больше работать над словом. Теперь, через тридцать лет, я впервые прочел военные дневники Вишневского и с волнением встретил в них свое имя. Вот запись, сделанная 17 октября 1941 года: «Беседа с летчиком Каберовым». Вот пометка, оставленная в дневнике 31 марта 1942 года: «Прочел стихи И. Каберова (летчика-истребителя), с темпераментом написаны!» Всеволод Азаров много раз бывал в нашей части, писал о нас стихи, очерки. Это си уже после войны, в 1963 году, заставил меня взяться за перо, сказав, как когда-то говорил Вишневский: «Увидишь, получится...»
Но я, кажется, снова отвлекся. Возвращаюсь к нашим фронтовым будням, к беседе с инструктором политотдела Михаилом Романовичем Голодом. Помню, после его упоминания о пьесе Вишневского, Азарова и Крона Егор Костылев, большой любитель пошутить, сказал: — Что же нам-то делать? Симфонию мы написать не сможем, пьесу тоже. Вот на борту самолета черкануть что-нибудь такое, чтобы у фашиста мурашки по коже побежали, — это да!..
