Странная дружба между Гилкой и Гоблиной продолжалась около года. Потом Олли с дочкой вдруг куда-то исчезли и появились в нашей долине месяцев через шесть, когда мы уже потеряли всякую надежду на их возвращение. Гоблина к тому времени выросла — у павианов период полового созревания наступает гораздо раньше, чем у шимпанзе, — и прежняя дружба не возобновилась.
Гилка же за эти шесть месяцев совсем перестала сосать грудь, и хотя она все еще повсюду сопровождала мать, отношения между ними значительно ухудшились. Олли, которая, как вскоре выяснилось, была беременна, часто без всякой причины нападала на Гилку, например начинала угрожать, если дочь приближалась к ней во время кормежки на расстояние трех метров, даже в тех случаях, когда пищи было более чем достаточно для обеих.
Меня необычайно интересовало, спят ли они по-прежнему в одном гнезде или Гилка уже отделилась от матери. Поэтому при первой возможности я постаралась выяснить это. Как-то раз Олли и Гилка дольше обычного задержались в лагере и ушли от нас уже в сумерках. Я отправилась вслед за ними. За последнее время я так много наблюдала за этими двумя шимпанзе, что они полностью свыклись с моим присутствием и почти не обращали на меня внимания. Мы бодро шли по тропе, ведущей в сторону гор. Олли и Гилка изредка останавливались, чтобы сорвать зрелые аппетитные плоды, висевшие прямо над головой, или отправить в рот горсточку листьев, а потом снова трогались в путь. Было очевидно, что они спешат попасть в какое-то совершенно определенное место.
Наконец мы вышли из лесу и стали подниматься на гребень горы. Здесь росла высокая, почти в мой рост трава. Я не видела Олли и Гилку и все время боялась потерять их, но, к счастью, похрустывание сочных стеблей под ногами шимпанзе позволяло определить их местонахождение, и я, правда не без труда, поспевала за ними. Вот Олли и Гилка опять остановились и взобрались на высокое дерево, сплошь усыпанное желтыми плодами. Кормежка продолжалась долго, я подыскала себе удобный камень, все еще хранящий солнечное тепло, и уселась на него. Прямо передо мной расстилалась величественная гладь озера. Последние лучи заходящего светила багрово-красными бликами играли на голубоватой поверхности воды, но вскоре погасли и эти отблески заката. Все вокруг потемнело, стало свинцово-серым. Тропическая ночь вступила в свои права. Смолкли пронзительные трели цикад, уступив место ночному хору сверчков. Над озером взошел тоненький серпик луны, рядом с ним зажглась яркая вечерняя звезда. А Олли и Гилка, казалось, никогда не кончат свой ужин.
Минут через двадцать они наконец слезли на землю и направились к небольшому лесочку, расположенному метрах в ста от того места, где были мы. Стоило нам войти в лес, как я тут же потеряла их из виду: нечего было и думать о том, чтобы в этой кромешной тьме различить два черных силуэта. Я прошла еще немного вдоль тропы, остановилась и прислушалась. Внезапно слева от меня раздался отчетливый хруст веток, и, повернувшись в ту сторону, я увидела на фоне все еще светлого неба очертания крупной фигуры. Через пару минут все стихло — обезьяна улеглась в гнезде.
Почти одновременно в другой части дерева послышался шорох листьев и хруст веток. Я с трудом разглядела еще один силуэт, поменьше первого: по-видимому, Гилка только что приступила к сооружению гнезда. Скоро и она угомонилась. На всякий случай я подождала еще минут десять, так как маленькие шимпанзе имеют обыкновение строить гнезда недалеко от материнского, но не ночуют в них, а перебираются к матери. Однако Гилка не шевелилась, наверное, уже уснула. Я зажгла фонарик, который всегда брала с собой, и побрела к лагерю. Возвращение в темноте по густой траве всегда заставляло меня изрядно нервничать. Фонарь был нужен мне не столько затем, чтобы освещать дорогу — для этого с избытком хватило бы луны и звезд, — сколько для того, чтобы отогнать страх. Яркое пятно света, бегущее впереди меня, казалось надежной защитой и от леопарда, и от буйвола, и от других животных, которые, как мне казалось, притаившись по обеим сторонам тропы, следят за мной. Здесь же, в магическом кругу света, где растения и предметы сохраняли привычные цвета и очертания, я чувствовала себя в полной безопасности. Возможно, мои рассуждения покажутся наивными, но лишь во тьме африканских джунглей я по-настоящему поняла, как много значил огонь в жизни первобытного человека.
Вернувшись на следующее утро к дереву, я убедилась, что Гилка и Олли спали в отдельных гнездах.
Для Фифи период отнятия от груди прошел значительно легче. Даже после того, как у Фло кончилось молоко, Фифи по старой памяти то и дело подбегала и тесно прижималась к матери, обретая благодаря физическому контакту недостающую ей уверенность. Утратив прежнюю фанатическую привязанность к Флинту, Фифи стала спокойным и исключительно веселым детенышем. Она охотно играла не только со своими собственными братьями, но и с другими подрастающими и даже взрослыми самцами. Как-то она в течение двадцати с лишним минут гонялась за старым Джей-Би вокруг дерева. Огромный, толстый и по большей части далеко не добродушный самец громко смеялся от удовольствия. Это поведение было необычным для большинства подростков — они независимо от пола, как правило, боятся играть со взрослыми самцами.
Столь свободное обращение Фифи со старшими членами группы объяснялось, по-видимому, тем, что ее связывали с матерью более дружественные отношения: Фло относилась к своей подрастающей дочке гораздо терпимее, чем, скажем, Олли или Марина. Дочка Марины — Мифф — была ровесницей Фифи. Так же как и два ее брата, она очень страдала от равнодушия матери. Марина никогда не играла с детьми и лишь двухлетний Мерлин, поминутно дергая ее за руку, иногда заставлял обратить на себя внимание.
За исключением тех редких минут, когда Мифф и Марина, усевшись рядом, начинали обыскивать друг друга, мы не наблюдали между ними особой привязанности. Напротив, Мифф явно боялась матери. Она никогда не подбегала к ящику с бананами, у которого кормилась Марина, и не пыталась разделить с ней трапезу, как это делала Фифи. Мы никогда не видели, чтобы Мифф, если ей не досталось бананов, просила их у матери. А ведь Фифи всегда выпрашивала бананы у Фло и устраивала настоящую истерику, если на нее не обращали внимания, — она визжала, каталась по земле, размахивала руками. В конце концов мать всегда уступала дочке банан, потакая ее капризам по крайней мере вплоть до восьмилетнего возраста.
Особенно отчетливо проявилась разница между Мариной и Фло во время термитного сезона. Наблюдая однажды за Мариной и Мифф, я увидела, что у матери ужение не ладится, а у дочки идет превосходно. Марина тоже заметила это, подошла к Мифф и довольно грубо оттолкнула ее; Мифф, скуля и хныча, наблюдала со стороны, как мать вытащила полную соломинку сочных насекомых. Решив попытать счастья возле другого отверстия, Мифф подняла с земли длинный стебелек и обошла термитник, но как раз в этот момент «орудие» Марины сломалось и она без колебаний выхватила из рук дочери только что найденную той травинку.
Фло относилась к детям совершенно иначе. Как-то раз в самом начале сезона она остановила свой выбор на термитной куче, покрытой толстым слоем опавших листьев. Выходы из гнезда были плотно закрыты, и Фло пришлось как следует потрудиться, прежде чем она расчистила один из них. Едва Фло приступила к ужению, как к ней подошла Фифи, которая так и не смогла найти подходящего отверстия на поверхности гнезда. Она уселась возле матери и, не сводя с нее глаз, начала скулить и раскачиваться взад-вперед, приближая тем временем руку с зажатой в ней травинкой к отверстию. Наконец Фло вытащила свою соломинку, и Фифи, бросив на мать быстрый взгляд, осторожно засунула собственную удочку в отверстие. Фло терпеливо ждала своей очереди. Потом ей это, очевидно, надоело, и она отошла, найдя для ужения другое отверстие. Тем временем дела у Фифи пошли плохо, и она снова стала приставать к матери. Та дважды мягко оттолкнула ее руку, но в конце концов все же уступила ей свое место.
