Хотя рассмотреть какие-то детали поведения обезьян было очень трудна — мешала листва, — мне все же удалось подглядеть любопытные сценки. Как-то одна самка, только что присоединившаяся к группе, быстро подошла к крупному самцу и протянула ему руку. Он удостоил ее ответным прикосновением и даже притронулся губами к ее руке. В другой раз я видела, как обнялись, приветствуя друг друга, два взрослых самца; как резвились подростки на вершинах деревьев, гоняясь друг за другом, будто они играли в салки, а потом прыгали по очереди с ветки на пружинящий нижний сук.
Малыши любят висеть и раскачиваться на ветках. Вот два из них ухватились за разные концы прутика и тянут каждый в свою сторону. В жаркий полдень или после сытной еды взрослые животные занимаются обыскиванием, тщательно осматривая шерсть друг у друга.
В это время года шимпанзе поздно устраивались на ночлег, и из-за темноты я почти ничего не могла разглядеть даже в бинокль. Но иногда они начинали строить гнезда еще засветло. Оказалось, что, за исключением малышей, всегда спавших вместе с матерью, каждое животное строило для себя отдельное гнездо и только на одну ночь. Обычно вся процедура занимает около трех минут: для этого нужно выбрать более или менее прочную основу, например развилку ветвей или две горизонтальные ветви, положить в основание гнезда ветки помельче, укладывая каждую на определенное место и придерживая ее ногой, потом согнуть растущие вокруг небольшие зеленые веточки — и гнездо готово. Но прежде чем окончательно улечься на ночь, животное обычно несколько раз садится в гнезде, срывает охапки зеленых веток и подкладывает их себе под голову и бока. Раз одна молодая самка набросала целую гору зелени и лишь после этого улеглась спать.
Как правило, гнезда расположены высоко над землей, но мне все же удалось, хотя и с большим трудом, забраться в некоторые из них и получше рассмотреть их устройство. Переплетение ветвей было довольно сложным, а само гнездо содержалось в идеальной чистоте — даже среди ночи обезьяны мочились и испражнялись только через край гнезда.
За этот месяц я хорошо изучила местность и без особого труда могла ориентироваться в трех соседних долинах. Этому немало способствовали те вылазки, которые я предпринимала в поисках гнезд шимпанзе и для сбора растений, служащих им пищей. (Бернар Веркур обещал впоследствии определить их.) Теперь я прокладывала путь среди крутых склонов и узких ущелий так же безошибочно, как шофер такси отыскивает нужный дом в центре или пригородах Лондона. Этот период я всегда вспоминаю с большой радостью не только оттого, что наконец-то были достигнуты какие-то, пусть предварительные, результаты, но и оттого, что я была в лесу одна и наслаждалась этим одиночеством. Те, кто любит побыть наедине с природой, думаю, поймут меня без дальнейших объяснений. Тем же, кому незнакомо это чувство, едва ли можно объяснить словами тот почти мистический восторг, который охватывает человека при соприкосновении с красотой и величием природы. Память обычно хранит эти драгоценные минуты, хотя они как будто ничем не отличаются от других мгновений: вот я смотрю на бледный румянец занимающейся зари, а вот, запрокинув голову, гляжу сквозь листву гигантского дерева в бездонно-голубое небо. Уже стемнело, а я все еще стою возле нагретого за день ствола дерева и не могу оторвать глаз от сверкающего отблеска луны на величавой глади озера.
Однажды я на минутку остановилась возле небольшого ручейка, чтобы отдохнуть в тени и перевести дух перед тем, как начать карабкаться по крутому склону. Вдруг я заметила самку бушбока, медленно бредущую вдоль ручья. Время от времени она останавливалась, срывала какие-то растения и с хрустом жевала их. Я сидела не шевелясь, и она заметила меня только тогда, когда нас разделяло не больше десяти метров, — и замерла, грациозно приподняв маленькую переднюю ножку. Я по-прежнему не двигалась, и антилопа не могла определить, что я такое, но моя фигура казалась ей странной. Я видела, как дрогнули ее ноздри, однако и обоняние не помогло ей ответить на этот вопрос — я сидела против ветра. Тогда шаг за шагом, расширив ноздри, она стала подходить ко мне все ближе и ближе, в любую минуту готовая сорваться с места и убежать прочь. И вот она уже ткнулась носом прямо в мое колено. Мне до сих пор трудно поверить, что это было на самом деле, но стоит на минутку закрыть глаза, и я снова чувствую ее теплое дыхание и шелковистое прикосновение ее кожи. Я непроизвольно моргнула — и она тут же умчалась, оглашая окрестности громким тревожным криком.
С леопардом все было по-другому: я сидела на Вершине и вдруг увидела, как большая грациозная кошка, помахивая хвостом и не подозревая о моем присутствии, идет прямо на меня. Со дня приезда в Африку я почему-то панически боялась леопардов и иногда силой заставляла себя идти вперед, несмотря на доносившийся до меня резкий запах дикой кошки. Я твердила себе, что это глупости и мне нечего бояться, что только раненый леопард нападает на человека.
И вот теперь леопард поднимался на холм — тот самый холм, на вершине которого я сидела. Вскарабкаться на дерево? Но леопард лазит по деревьям не хуже меня. Мне уже явственно слышался приглушенный топот ног леопарда. Потом все стихло. Я попробовала было продолжить наблюдения, убедив себя, что опасность миновала. Но меня не оставляло чувство, будто кто-то следит за мной. Это было выше моих сил, и вопреки рассудку я решила оставить свой наблюдательный пункт и отправиться в долину Млинды. Вернувшись обратно спустя несколько часов, я обнаружила на камне, где обычно сидела, аккуратную кучку кошачьего помета. Наверное, леопард после моего ухода внимательно обследовал место, где восседало такое устрашающее создание, как я, и решил истребить чуждый запах с помощью своего собственного.
Нередко, странствуя по джунглям и натыкаясь на обезьян, я замечала, что некоторые из них довольно спокойно относятся к моему присутствию при условии, если мы находились в достаточно густом лесу, а я не пыталась подойти ближе, чем на шестьдесят-восемьдесят метров. Шло время, и шимпанзе все больше и больше привыкали ко мне. Поэтому теперь я могла, заметив группу обезьян, начавшую кормиться, спуститься со своей Вершины и подойти к ним поближе. Это позволило мне провести более детальные наблюдения.
Именно в это время я начала узнавать отдельных животных и давать им клички. Некоторые ученые убеждены в том, что животных следует различать не по именам — это-де антропоморфизм, — а по номерам. Мне же всегда казалось, что только имя поможет запомнить и охарактеризовать отличительные особенности каждой обезьяны, к тому же держать в голове несколько десятков номеров было гораздо труднее. Большинство кличек было дано потому, что они связывались в моем представлении с определенными животными. Несколько обезьян получили имена моих знакомых, напомнив мне их выражением лица или манерами.
Легче всего было узнать старого Мистера Мак-Грегора. Это был пожилой самец в возрасте между тридцатью и сорока годами (рекорд продолжительности жизни для шимпанзе в неволе составляет сорок семь лет), с лысыми теменем, шеей и плечами; лишь небольшой венец волос вокруг головы напоминал монашескую тонзуру. В первые месяцы нашего знакомства Мистер Мак-Грегор частенько угрожал мне, в особенности если мы сталкивались с ним на близком расстоянии: резко запрокидывал назад голову и начинал раскачивать ветки. Почему-то он напоминал мне старого садовника из книжки Беатрис Поттер «Сказка кролика Питера».
Старую Фло тоже было трудно с кем-нибудь спутать: она была на редкость уродлива — нос луковицей, отвисшая нижняя губа, разодранные уши. Ее всегда сопровождали два младших отпрыска: двухлетняя Фифи, которая передвигалась преимущественно на спине матери, и Фиган. Ему было, наверное, лет шесть, и до наступления половой зрелости оставалось что-нибудь около года. Фло часто путешествовала вместе с другой старой самкой — Олли, удлиненное лицо которой тоже относилось к числу легко запоминающихся. Мягким пушком волос на затылке она напоминала мою тетушку Олуэн. У Олли, как и у Фло, было двое детей, которые всегда ходили за ней: дочка чуть поменьше Фифи и подросток — сын, примерно на год старше Фигана.
