Только вот вряд ли вампиры представляют собой именно то, о чем любит поговорить Отто Хофер. Некую инфернальную сущность. И вряд ли они способны передавать эту инфернальную сущность другим людям. Магда во всякую мистику совершенно не верила. Доктор Гисслер тоже не верил. Но он готов был экспериментировать. Он считает, что мир познан не до конца, и ученых ожидают все новые сюрпризы. В принципе, он готов был допустить существование не только вампиров, но и оборотней. И провести эксперимент по превращению добровольцев в волков. Ежели это могло бы быть полезным для Германии. А Магда была уверена, что наука уже дошла в развитии до какого-то предела и ввысь развиваться уже не будет – только вширь, охватывать все более широкие пространства. То есть новую болезнь крови – возможно открыть. А новые способности человеческого организма – это уже вряд ли. Только до сих пор она никому об этом не говорила. А теперь уже поздно сознаваться. Ее не поймут и уж подавно – не простят.

Но еще не поздно спасти Курта!

Пока он жив, пока не заражен – не поздно!

Но как это сделать? Как?!

От прошлого невозможно избавиться навсегда.

Его нельзя перечеркнуть, уничтожить, о нем можно не думать – да и то, только какое-то время. Прошлое все равно настигнет. Рано или поздно… Настигнет тогда, когда ты будешь особенно уязвим, чтобы ударить больнее!

Если ты родился жертвой, то не сможешь стать палачом, как бы тебе этого не хотелось, потому что на самом деле себя невозможно переделать… Настолько переделать нельзя! И если кто-то думает, что черная форма СС и фуражка с черепом поможет ему стать неуязвимым, понадобится всего лишь немного времени, несколько часов, несколько дней, при счастливом стечении обстоятельств – несколько лет, чтобы понять, что все было напрасно!

Вильфред Бекер не был глупцом, и никогда не страдал склонностью к иллюзиям, однако какое-то время он действительно верил, что смог одержать победу над своей несчастной сущностью.

Верил, когда смотрел на себя в зеркало – смотрел на красивого молодого мужчину с жесткой линией рта, со стальным блеском в глазах, одетого в красивую черную форму, внушавшую уважение, восхищение и трепет, и он думал, что прошлого не существует, что оно растворилось во времени, заросло плесенью, покрылось пылью, превратилось в зыбкую тень, которая оживает только в том случае, если ты сам позволяешь ей ожить.

Прошлого не существует – говорил он себе.

А будущее… Даже будущим стоит рискнуть, чтобы избавиться от прошлого!

– Когда ты уезжаешь?

Вильфред резко обернулся. Занятый своими мыслями он не заметил, как в комнату вошел отец – дурацкая, всегда бесившая его привычка, вот так врываться в его комнату, внезапно и без стука.

За каким непотребным занятием отец хотел застать его – теперь?!

Привычка, должно быть…

– Отец, я попросил бы тебя впредь стучать, прежде чем войти в мою комнату.

Его голос был тверд, в его голосе была сила и – власть.

Да, власть. Потому что теперь он – бог для своего отца, который сам всегда хотел быть его богом. И он может стать для отца дьяволом, если захочет. А он захочет, безусловно захочет, если тот не оставит свои гнусные штучки!

А старик сдал. Здорово сдал за последние месяцы, ссутулился, стал шаркать при ходьбе, на лице его появилось какое-то странное выражение – то ли удивленное, то ли испуганное, то ли очень задумчивое.

Вильфред никогда не понимал своего отца, о чем тот думает, к чему стремится в своей серенькой, простенькой, лишенной побед и поражений жизни, откуда эта странная брезгливая неприязнь к нему – своему единственному отпрыску?! Не понимал он его и теперь…

О чем сумасшедший старик думает сейчас, когда смотрит так странно – уже не с неприязнью и даже как будто с уважением, но все равно с брезгливостью, как на какую-то неведому зверушку, которая жила-жила, потом сбросила старую шкуру и преобразилась вдруг!

– Хорошо… извини… я буду стучать, – отец как будто удивился странным словам сына, он словно никогда и не подозревал, что тому может что-то не нравиться в его поведении, притворился, что никогда не придавал значения таким мелочам как тактичность, хотя Вильфред-то знал – придавал, да еще какое!

– Через три дня, – мрачно сказал Вильфред, – Я уеду через три дня.

– Ты уже знаешь, куда?

– Знаю. Но это секретная информация.

Отец понимающе закивал.

– Но… Не на восточный фронт?

Вильфред усмехнулся. Верить в то, что папочка проявляет беспокойство за его жизнь, он не смог бы при всем желании. Да и не было такого желания. Сомневаться и рефлексировать – значит снова превращаться в жертву.

– Если я погибну, ты будешь получать за меня пенсию.

– Значит все-таки…

Вильфред молчал, он мог бы сказать – нет, его отправляют отнюдь не на фронт, всего лишь в мирную и безопасную союзную Румынию, где ему ничто не будет угрожать. Но он молчал. Может и правда старик волнуется? Все-таки, как бы там ни было, до селе Вильфред никогда не уезжал так далеко, и не было войны…

Тогда пусть поволнуется! Папашка… Пусть поймет, пусть осознает, что может потерять единственного сына, надежду свою и опору. Может остаться совсем один на старости лет.

– Ты будешь писать?…

– Писать?!

Удивлению Вильфреда не было предела.

– Отец, если меня убьют, ты получишь официальное уведомление. До той поры считай, что я жив и здоров, и что со мной все в порядке.

В какой-то момент ему все-таки стало его жаль. Может быть, не такой уж плохой человек его папочка, может быть не так уж ненавидел и презирал он его, может быть и в самом деле не имел намерений унижать его, когда…

Когда он был маленьким, беззащитным, невероятно затюканным и так сильно зависящим от него!

Вильфред отвернулся к зеркалу. Он всегда полагал, что каждый должен получать то, что он заслужил. Любить и заботиться о своем отце, который никогда не любил и не заботился о нем – когда он был маленьким и ему было трудно, Вильфред не хотел. Его отец не заслужил хорошего к себе отношения. Ничем!

А мамы уже нет. И очень жаль, что она ушла так рано, не дождалась, пока ее сын встанет на ноги… Вот она-то заслуживала бы и пенсии и уважения и всего-всего, что получает и будет получать теперь отец… Она бы оценила, она была бы рада, не за себя рада – за него, за маленького замухрышку Вилли, который не смотря ни на что, все-таки выкарабкался.

Когда другие мальчишки бегали, орали и дрались, Вильфред сидел дома, выполнял домашние задания или клеил из дерева самолеты и корабли. Он не был самодостаточным или нелюдимым, ему тоже хотелось орать и бегать – даже драться… Но драться так, как дрались другие, один на один, честно. Пусть будет больно, пусть даже до крови: если такова плата за то, чтобы мальчишки приняли его в свою компанию, он готов был пойти и на это, – но почему-то не получалось.

Он не был самым маленьким, не был самым хилым, и уродливым не был, но почему-то мальчишки презирали и ненавидели его, и не готовы были принять от него те жертвы, которые он хотел им принести. Они кидались в него камнями или гнилыми помидорами, похищали его школьную сумку, после чего Вилли находил свои тетрадки в грязных лужах, они лупили его всем скопом, если встречали случайно на улице.

Они называли его мокрицей или крысенышем… Чаще всего Вилли жалко улыбался, выслушивая оскорбления, чаще всего он просто стоял и смотрел на то, как сорвав с вешалки его пальто, мальчишки со смехом топтали его ногами, он не мог сказать ни слова, почему-то не было слов… почему-то не было даже желания защищаться.

Он ненавидел их жгучей, прозрачной, как самый сильный яд, ненавистью, придумывая про себя страшные кары для каждого из своих мучителей, и при этом никогда не отказал ни одному из них, когда они просили у него карандаш или ластик. То ли боялся отказать… То ли каждый раз надеялся, что этот вежливый тон, это «пожалуйста» протянет тоненькую ниточку, за которую можно будет удержаться и, может быть, даже подружиться… И что на этот раз его ластиком не будут играть в футбол, его карандаши не сломают.