Пятнадцати узникам удалось сбежать с фабрики в Вольфене. Димка, как и множество других узников, никогда не был этой фабрике, но что с того? Пятнадцати узникам удалось сбежать… надо же на ком-то выместить зло?

Димка стоял под холодным весенним дождем, вытянув руки по швам, и высоко задрав подбородок (так велено было) и ненавидел страшно тех пятнадцать, которые сбежали и обрекли его на эти муки. Рядом стояла Лиза, она была младше Димки и ниже его почти на голову, она уже даже не дрожала, она, кажется, спала стоя. Спала, привалившись к Димкиному плечу. Надо как-то разбудить ее, если немцы заметят, что она заснула, застрелят и ее и Димку заодно.

Каждый десятый… не так уж много, шанс выжить есть, если только до утра не упадешь.

К утру кончился дождь и выглянуло солнце. Такое теплое, нежное… Димка оказался восьмым, а Лиза девятой, им повезло, и они улыбались, потихоньку взявшись за руки, подставляя лица солнцу, не слыша как кричат и падают под пулями "десятые".

Они почти год прожили в Бухенвальде, они привыкли.

Моральные муки – ничто по сравнению с физическими, тот, кто прожил в Бухенвальде достаточно долго, знает об этом.

Никакое нравственное унижение не идет в расчет, когда перед тобой ставят тарелки с изысканными яствами, которыми ты можешь наедаться до сыта, когда тебя поят красным вином, чтобы ты поскорее набирался сил и был красивым, когда тебе, захмелевшему с непривычки и обнаглевшему от вседозволенности, разрешают отнести в барак Лизе буханку хлеба и колбасу.

Да пусть они делают, что хотят! Неужели это хуже, чем стоять целую ночь под дождем, размышляя будешь «десятым» ты или Лиза – и что хуже?

Кошмаром ли был красномордый эсэсовец Манфред, появившийся в лагере в конце января – или он был благословением Божьим, благодаря которому Димка и Лиза выжили даже после того, как кончились "заводские бутерброды", (после побега с фабрики в Вольфене порядки слишком ожесточились, чтобы можно было так запросто общаться с цеховым мастером и лопать его бутерброды, забравшись под станок) не превратились в ходячие скелеты, не потеряли человеческий облик, не оказались в газовой камере. Димка думал, что не мог бы так легко ко всему относиться, если бы то, что делали с ним – делали бы с Лизой. Ей ведь было всего только десять, она была очень маленькой и худенькой даже для своего возраста, она бы, наверное, просто умерла… И без этого хлеба с колбасой, и без лекарств, когда она простудилась… Ведь Манфред никогда не отказывал Димке в таких мелочах, как еда и лекарства.

Страх за Лизу и радость от ее выздоровления – ничто по сравнению с каким-то там моральным унижением.

Уезжать из Бухенвальда очень не хотелось, очень не хотелось оставлять Лизу на произвол судьбы, очень было страшно встречать неизвестность, которую сулил переезд.

Ничего не может быть хуже этой неизвестности, кроме, разве что, того, когда неизвестность кончается… не кончается она никогда ничем хорошим.

Зря Манфред так заботился о нем, зря отмыл и откормил, не случайно, наверное, приехавшие однажды в лагерь высокие чины из всей длинной шеренги выстроенных для них наиболее крепких и сильных узников выбрали только одного Димку.

Чем это можно назвать – везением или невезением?…

…Натужно заскрипели колеса, лязгнули буфера, поезд тронулся. Скоро снова можно будет подышать, прижавшись носом к щелочке под дверью.

Этой ночью Димке приснилась Лиза. Не такой, какой она была сейчас, а такой, какой она могла бы стать очень скоро… Обтянутым кожей скелетиком. Лиза лежала на нарах в бараке, молчала и смотрела на него своими огромными черными глазами. Очень печально смотрела.

С тех пор, как Гарри Карди вернулся из госпиталя, он ни разу, ни единого разу не зашел в церковь. Мать умоляла его, сестры твердили, что это неприлично, стыдно перед соседями, которые Бог знает что могут подумать – например, что он коммунист! – но Гарри стоял на своем. Он не спорил, ничего не объяснял, не оправдывался. Он вообще стал неразговорчив с тех пор, как вернулся. И в ответ на все вопросы и увещевания он просто молчал.

Мать пригласила приходского священника, отца Игнасио, поговорить с Гарри – но Гарри отказался даже спуститься в столовую, где ждал его почтенный патер. Священник отнесся к этому спокойно, хотя несчастная мать, Кристэлл Карди, сгорала от стыда за своего единственного и обожаемого сына, чудом выхваченного из когтей смерти… А ведь любое чудо – промысел Божий! И теперь Гарри проявлял черную неблагодарность! Отец Игнасио увещевал плачущую Кристэлл, объяснял ей, что поведение Гарри может быть реакцией на пережитые им страдания, что со временем он успокоится и вернется в лоно церкви… Но Кристэлл, рыдая, рассказала, что Гарри отказался не только в церковь ходить, но не желает даже присутствовать при ежевечерних чтениях Евангелия, которые для всех четверых детей Карди были обрядом привычным и любимым.

Когда-то этот обряд установил отец, Гарри Карди-старший. Он вообще был очень религиозным человеком. За всю их совместную жизнь Гарри-старший не пропустил ни единого вечера без чтения Евангелия. Кристэлл всегда считала, что подобная страсть к одной-единственной священной книге отдает скорее протестантизмом, а Гарри Карди был католиком из древнего полуиспанского-полурумынского рода. Но, видно, Гарри смог открыть для себя какую-то дополнительную сладость, глубинную мудрость в словах Евангелия, и пытался помочь своим близким совершить аналогичное открытие.

Кстати, отец внешне спокойно пережил перемены, случившиеся в Гарри-младшем. Он, казалось, не замечает, что Гарри-младший отказывается ходить в церковь и выбегает из столовой в тот момент, когда рука отца тянется к кожаному переплету священной книги. Гарри-старший даже не хотел говорить об этой странности Гарри-младшего… Но Кристэлл Карди переживала все происходящее очень тяжело. Она перенесла смерть зятя, тяжелую болезнь сына, помрачение рассудка у младшей дочери. Однако это новое испытание оказалось ей просто не по силам!

Правда, Гарри-младший часто ходил на кладбище. Очень часто. Не каждый день, конечно, как несчастная Луиза… И никогда не ходил туда вместе с ней… Но все-таки в этом тяготении сына к месту упокоения предков Кристэлл видела нечто обнадеживающее. Ведь кладбище тоже было “святым местом”.

Кристэлл немного огорчал тот факт, что на кладбище Гарри всегда брал с собой бутылку виски. И напивался. Кристэлл уже привыкла к этому и, когда темнело, посылала за Гарри слугу. Благо, кладбище было маленьким, семейным, и находилось на территории цитрусовой плантации Карди. Совсем недалеко от дома.

Гарри вообще стал частенько выпивать, но как раз это Кристэлл считала нормальным и даже неизбежным – ведь мальчик столько пережил, находился на грани гибели!

Гораздо больше ее беспокоило то, что Гарри стал необщителен, порвал со всеми своими прежними друзьями и даже с невестой, милой девушкой Салли О’Рейли, которая так преданно ждала его возвращения… Это было очень, очень нехорошо с его стороны! Правда, Кристэлл не переставала надеяться, что в отношении Салли, Гарри еще одумается.

Немало тревожило Кристэлл, что мальчик плохо спит по ночам. Частенько материнское чуткое ухо улавливало сквозь сон поскрипывание старого кресла-качалки на открытой террасе. Неоднократно Кристэлл вставала – и видела одну у ту же картину: Гарри сидел в качалке с бутылкой – в одной руке, стаканом – в другой, раскачивался и смотрел куда-то в черноту ночи пустым, неподвижным взглядом. Этот взгляд был так страшен, что Кристэлл ни разу не осмелилась окликнуть сына во время этих его ночных бдений. В конце концов, врачи в госпитале предупредили ее, что последствия пережитой травмы и шока могут сказываться спустя многие годы. И главное – это обеспечить Гарри покой и любовь близких. Возможно, тогда он излечится окончательно.

Кристэлл очень, очень боялась, что Гарри сойдет с ума.

Правда, кроме отказа от религиозных обрядов, появившейся необщительности и этих странных ночных бдений, других признаков помешательства у Гарри не наблюдалось. Не то, что Луиза… Несчастная девочка, она время от времени забывала, что ее возлюбленный муж Натаниэль погиб во время бомбардировки японцами американского флота в Перл-Харбор, и уже так давно гниет на маленьком фамильном кладбище, в плодородной земле Флориды!