Дня через три после их приезда, как-то вечером Аарон поднялся в их комнаты на третьем этаже очень расстроенный. Он ничего не говорил – а Лизе-Лотта не спрашивала, уверенная, что плохое настроение мужа связано с какой-то неудачей в ходе эксперимента. Единственное, что удивило ее: Аарон всегда был очень нежен с Михелем, но в этот вечер превзошел самого себя – он буквально ни на миг не спускал мальчика с рук, с того самого момента, как шагнул через порог и подхватил в объятия хохочущего сына! Аарон так и ходил по комнате с Михелем на руках, шептался с ним, хихикал, беспрерывно целовал в шейку и затылок, заставляя мальчишку ежиться от щекотки. Потом пошел купать его, потом укладывал – тоже дольше обычного, что-то читал ему вслух, и даже когда Михель заснул – продолжал сидеть рядом с кроваткой, глядя на спящего мальчика. А потом, уже в постели, Аарон сказал Лизе-Лотте:

– Сегодня мне пришлось оказывать медицинскую помощь Курту. Он потерял сознание во время порки, которую производил его дядя-полковник. Представь себе: этот тип, который играл для тебя на рояле и так славно пел старинные баллады, запорол двенадцатилетнего мальчишку до потери сознания. Охотничьим хлыстом. Знаешь, такой длинный, черный, из обтянутого кожей прута.

– Боже! – ахнула Лизе-Лотта. – Он что, психопат?

– Хуже. Он даже не получает от этого удовольствие. Просто считает, что в этом заключается его долг, как воспитателя. Он заявил, что Курт крайне редко терял сознание во время порки. И чаще всего – когда его пороли проволочной плеткой, а вовсе не хлыстом!

– Проволочной плеткой?!!

– Именно. И, знаешь, его братец-профессор тоже в курсе… Даже твой дед, кажется, удивился.

– Мальчику очень плохо?

– Его жизни это не угрожает. А жаль. Тогда можно было бы обратиться в полицию… Хотя вряд ли они смогли бы применить какие-то меры. Семейное дело! Они обычно не вмешиваются.

– А куда смотрят родители мальчика? Как они могли отпустить его с этими…

– С родными дядюшками, заметь, Лизхен! Они ему родные! И нет у него никаких родителей: он – сирота. Мать умерла при родах. Отец был пожилым человеком и покинул сей мир, когда Курту было шесть лет. Профессор Хофер взял его к себе. И принялся воспитывать – вместе с братом… Кстати, оба они очень нежно вспоминают покойную сестрицу, мать Курта. И считают, что делают для мальчика все возможное.

– Но ты поговорил с ними? Объяснил, что это… Это бесчеловечно!

– Пытался. Не имеет смысла. Они просто не понимают. Представляешь, они ведь его еще и ужина лишили! А знаешь, за что? За то, что его застукали под дверью библиотеки: он подслушивал, когда ты читала Мойше «Фауста». Бедному парню можно только посочувствовать! – пылко воскликнул Аарон и тут же смущенно оговорился: – Я имею в виду Курта, я-то, в отличие от мамы и Эстер, не против того, чтобы Мойше с ранних лет приобщали к прекрасному…

Лизе-Лотта хихикнула. Несмотря на столь грустную тему для беседы, ей всегда бывало забавно вспоминать, как яростно протестовали свекровь и Эстер против того, что она постоянно читала малышу Михелю классику и ставила ему пластинки с записью классической музыки.

– Да, посочувствовать стоит бедняге Курту, – снова вздохнул Аарон. – И пожелать терпения. Пока он не вырастет…

– Надеюсь он им покажет, когда вырастет! Заставит их поплатиться! – мстительно прошептала Лизе-Лотта.

– Не надейся. Скорее всего, когда он вырастет, он будет их боготворить и преисполнится благодарности за то, какое воспитание ему дали. И даже будет уверен, что это – единственный способ вырастить настоящего мужчину. И, если у него самого, не дай Бог, будет сын…

– Ну, почему ты так думаешь? Может, намучившись в детстве, он станет нежнейшим отцом!

– Опыт подсказывает, что те, кто пережил в детстве насилие и жестокость, бывают жестоки по отношению к собственным детям. Ладно, хватит об этом. А то ты вот-вот расплачешься. Я чувствую. Иди-ка ко мне… Ну, тихо, тихо! Иди ко мне… Радость моя…

Аарон положил ладонь на грудь Лизе-Лотты и прижался губами к ее губам, и ей пришлось немедленно настроиться на исполнение супружеского долга: она знала, что Аарон огорчится, если почувствует в ее теле напряжение и фальшь в проявлении чувств. Но даже когда он заснул, утомленный любовью, Лизе-Лотта долго лежала, глядя в темноту, и думала о Курте, об одиноком, обиженном, истерзанном ребенке… И голодном вдобавок!

Подслушивал под дверью, как она читала Михелю великое творение Гете…

Все смеются над ней, над тем, что она читает Гете двухлетнему ребенку.

Но она искренне полагала, что в душе Михеля надо воспитывать чувство прекрасного!

Только Аарон ее поддерживал, да и то – не очень искренне, а просто потому, что любил ее.

Михель играл в кубики на ковре, а она читала…

А этот бедный мальчик стоял под дверью и слушал.

Наконец, она поняла, что больше не может лежать в бездействии. Встала, нашарила на полу свою ночную рубашку, скомканную и отброшенную Аароном. Накинула сверху халатик и спустилась на кухню. Потихоньку развела огонь и сварила в кастрюльке шоколад. Взяла поднос, поставила на него чашку, кастрюльку и принялась выкладывать из буфета всевозможные лакомства, подававшиеся за ужином на сладкое: яблоки в карамели, яблочный пирог с корицей, медовую коврижку, марципан. С тяжело нагруженным подносом поднялась на второй этаж, где были комнаты гостей. Она знала, где поместили мальчика, и молилась только о том, чтобы не проснулись его ужасные дяди.

К счастью, Курт не запирал дверей на ночь. В комнате было темно. Пока Лизе-Лотта пыталась сориентироваться, куда же ей поставить поднос, чтобы освободить руки и включить свет, со стороны кровати раздался шорох и маленькая фигурка буквально вылетела из-под одеяла – и вытянулась по стойке «смирно». Лизе-Лотта даже испугалась… Она наконец нащупала тумбочку, поставила свой поднос и щелкнула выключателем ночника. Мальчик в ночной рубашке стоял у своей кровати, вытянув руки по швам и вздернув подбородок, как солдат на плацу. Лицо у него было заплаканное, глаза лихорадочно блестели. Лизе-Лотта, совершенно не представляя, с чего начать разговор, просто подошла и пощупала его лоб: нет, жара не было. Значит, глаза блестят просто потому, что он не спал, а плакал. И подушка вся мокрая… Но заметить все это она не имеет права. Подростки так ранимы! Особенно мальчики. Нельзя уязвлять его гордость.

– Аарон сказал, что тебя лишили ужина. Но не ужинать – очень вредно. Вот, я принесла тебе… Поешь, – мягко сказала Лизе-Лотта.

– Я не могу, – хрипло прошептал Курт. – Дядя запрещает.

– Твой дядя не прав. Он же военный, а не врач. Он не знает, что, согласно последним открытиям науки, не ужинать – вредно. Аарон – врач. Пока ты в нашем доме, ты будешь подчиняться предписаниям врача.

– А дядя знает?

– Нет. Знаешь ли, его оказалось трудно убедить… Но Аарон тоже может быть упрямым, когда знает, что прав.

– Неправда, – прошептал мальчик и сел на кровать. – Он не упрямый. Я его видел. Он слабый. Как все евреи. Это вообще не он… Это вы, фрау Фишер. Просто он вам все рассказал… А вы решили тайком принести мне все это.

Лизе-Лотта растерялась от такой проницательности.

– Ты не будешь есть? – грустно спросила она. – Я сварила шоколад и собрала все самое вкусное!

– Я буду. Я тоже считаю, что дядя не прав. Только поделать ничего не могу.

– Тогда поешь при мне, – робко попросила Лизе-Лотта. – А я потом отнесу посуду на кухню и вымою.

– Вы тоже их боитесь?

– Нет. Но не хочу ссориться.

Курт кивнул, словно такого ответа и ждал, и принялся за принесенные Лизе-Лоттой лакомства. Несмотря на переживания, аппетит у него был хороший. Он съел все до крошки. А потом, поднявшись, с забавной галантностью поклонился Лизе-Лотте.

– Благодарю вас, фрау Фишер. Я никогда не забуду вашей доброты.

– Ну, что ты, милый… Я всегда буду кормить тебя, если они надумают лишить тебя ужина. И можешь называть меня просто… Просто фрау Шарлотта.