Полковник Джозеф Форд с отчаянием глядел на грандиозное наступление. Рядом с ним, все еще сидя на лошади Шарпа, цеплялся за луку седла Питер д’Аламбор. С правой стороны конская попона пропиталась кровью, сочащейся из перебинтованной раны. Нога сильно болела. Он ощущал слабость, так что тень приближающейся Гвардии и дымная мгла плыли у него перед глазами. Он хотел позвать на помощь, чувствуя, что теряет силы: Питер предполагал, что хирург задел артерию, — но не решился. Не сейчас, не в этот отчаянный момент, когда вражеская пехота идет в последнюю решающую атаку.

— Полковник Форд! Сэр! — к тылу батальона подъехал на хромой лошади штабной офицер. — Полковник Форд!

Форд повернул к офицеру ничего не выражающее лицо, но не сказал ни слова.

— В чем дело? — спросил д’Аламбор.

— Приказ отправить знамена в тыл, — сказал штабной.

На несколько секунд д’Аламбор забыл про рану, головокружение и слабость. Забыл про страх, ибо никогда не слышал раньше такого приказа, никогда за годы войны.

— Знамена в тыл? — выдавил он, наконец.

— Приказ генерала, сэр. Мы не хотим доставить лягушатникам удовольствие завладеть ими. Мне жаль, сэр, вправду жаль, но это приказ. — Он махнул рукой в направлении тыла, куда уже стягивались знамена других батальонов. — Знаменным партиям надо построиться позади нашей легкой кавалерии, сэр. Пожалуйста, поскорее, сэр.

Д’Аламбор посмотрел туда, где два сержанта держали знамя батальона; шелк его был продырявлен пулями, закопчен дымом, запятнан кровью. Семь человек погибли сегодня, охраняя знамя, и вот теперь флаг предстояло свернуть, засунуть в кожаный чехол и спрятать. Д’Аламбор подумал, что есть в этом нечто постыдное, но потом решил: лучше уж так, чем позволить французам завладеть знаменами целой армии, и махнул сержантам.

— Вы слышали приказ. Выполняйте.

Голос его дрогнул. До этого момента в нем еще теплился огонек оптимизма, но приказ убрать знамена в безопасное место означал, что битва проиграна. Французы победили, и знамена открывают отступление английской армии. Может, Император и получит свою победу, но ему не предоставят удовольствия свалить захваченные флаги в кучу на потеху парижской толпы. Большие квадраты окаймленного бахромой шелка повезли назад, туда, где уцелевшая британская кавалерия сможет доставить их в безопасное место. Д’Аламбор провожал взглядом флаги, пока те не исчезли в дыму, и почувствовал себя осиротевшим.

Шарп тоже смотрел, как знамена увозят в тыл. Он вернулся к Личным волонтерам Принца Уэльского, но, не желая подвергать сомнению командный авторитет Форда или д’Аламбора, намеренно расположился шагах в пятидесяти от левого фланга батальона и принялся заряжать винтовку.

Харпер, уже закончивший заряжать, посмотрел на Императорскую Гвардию и перекрестился.

Лейтенант Доггет, увидев, что два стрелка вернулись, направил лошадь к ним. Шарп поглядел на него и пожал плечами.

— Мне жаль, лейтенант.

— Жаль чего, сэр?

— Принц не прислушался к аргументам.

— О, — вздохнул Доггет. Чувствуя, как рушится его карьера, он не в силах был произнести ничего больше.

— Я попал мерзавцу в плечо, как вы знаете, — пояснил Шарп, — а не в живот. Настоящий образчик плохой стрельбы. Мне жаль.

— Вы… — Доггет вытаращился на Шарпа.

— Но не стоит волноваться, — продолжал Шарп. — Ублюдку будет о чем позаботиться помимо ваших полномочий. А если вы станете сражаться теперь рядом с нами, лейтенант, уверяю, что ваш полковник отметит это в своем рапорте. Не хотел бы выглядеть хвастуном, но, может, мои рекомендации будут иметь даже больший вес, чем похвала принца, а?

— Да, сэр, — просиял Доггет.

В эту минуту одно допущение, что они останутся в живых, можно было считать пустой похвальбой. Доггет посмотрел на затянутую дымом долину, наполненную страшным потоком идущих в атаку врагов. Прощальные лучи солнца сверкали на золотых орлах. Темневшие под золотом мундиры и высокие шапки придавали нападающим сходство с некими зловещими гигантами. Конные, вскинув флажки и пики, следовали за могучей колонной, а смутная масса, шевелившаяся вдали, выдавала приближение остальной французской пехоты. Барабаны были четко слышны в промежутках между периодическими залпами оставшихся в строю орудий.

— Что теперь будет? — не смог удержаться от вопроса Доггет.

— Вот те ублюдки, что впереди, зовутся Императорской Гвардией, — отозвался Шарп. — Их колонна атакует нашу линию, а нашей линии надо любой ценой отбить атаку колонны. А что дальше?…

Шарп не мог ответить на собственный вопрос, так как эта битва не находила аналогов в его памяти. Британская линия должна была побить французскую колонну, потому что всегда было так, и для пехотинцев убежденность, что так и будет, стала догматом, но Шарп чувствовал, что эта колонна — нечто совсем иное. Даже если по началу залповый огонь сдержит колонну, уцелевшие поведут всю остальную вражескую армию на последний решающий штурм. Честь империи и самого императора поставлены на эту подгоняемую барабанами атаку.

— Не стоит думать о том, что произойдет, мистер Доггет, — голос Харпера, загонявшего последнюю полудюймовую пулю в свое семиствольное ружье, звучал торжественно и мрачно. — Когда слышишь «Старые штаны», просто убивай столько ублюдков, сколько сможешь. Потому что если ты этого не сделаешь, ублюдки убьют тебя, это как пить дать.

Шарп посмотрел на ирландца, насыпавшего порох на полку и проверявшего, хорошо ли закреплен кремень.

— Тебе не стоит здесь оставаться, — сказал он.

— Похоже, ты чертовски запоздал с этим предложением, — ухмыльнулся Харпер.

— Ты же обещал Изабелле, — заявил Шарп, но без особой настойчивости.

На самом деле ему совсем не хотелось, чтобы Харпер ушел. Храбрость — не то чувство, которое порождается королем, страной или даже батальоном. Храбрость — это то, чем люди обязаны своим друзьям. Ее рождает чувство гордости и верности перед их лицом. Для Шарпа и Харпера это вошло почти в привычку: они слишком долго сражались бок о бок, чтобы разлучиться в последний момент.

И этот момент, похоже, настал. Шарпу никогда не приходилось видеть английскую армию такой измотанной, и никогда он не видел столь ужасной колонны, обретающей теперь все более четкую форму в затянутой дымом низине. Полковник попытался улыбнуться, чтобы дать понять Доггету, что бояться на самом деле нечего, но губы его пересохли от перенасыщенного пороховыми газами воздуха, и получилась только жуткая гримаса.

Харпер, не сводя глаз с колонны, взвел курок.

— Боже, спаси Ирландию.

Уцелевшие английские артиллеристы забили поверх ядер заряд картечи, прокололи спицами картузы с порохом и затолкали в почерневшие отверстия запальные шнуры. Пушки, как и пехотинцы, были готовы.

А Гвардия кричала «ура».

— Кричите, ублюдки! — маршал Ней вскинул шпагу, побуждая возобновить затухающий клич.

И гвардейцы кричали. Они были лучшими солдатами Императора.

Шпага Нея повернулась, указывая налево, и огромная колонна плавно растеклась на две части. Большая из них должна была атаковать в районе Угумона, а меньшей предстояло атаковать гребень во фронт. Кавалерия будет следовать за каждой из колонн, готовая преследовать сломленного врага, а остальной пехоте отводилась роль оставаться в тылу атаки, удерживая захваченную Гвардией территорию.

Передовые гвардейские батальоны подняли глаза, но могли разглядеть на гребне только нескольких верховых офицеров и горстку орудий.

Они начали подниматься к победе. Склон был не слишком крут, человек мог бежать вверх даже не сбив дыхание. Кое-кто спотыкался, так как почва была изрыта копытами коней, но не настолько, чтобы глубокие ряды расстроились. Они двигались вперед медленно, даже лениво, словно полагая свою победу неотвратимой. Да в этом они и были уверены. Они были бессмертными, непобедимыми. Они были Гвардией.

— Огонь!