Близился день усекновения главы Иоанна Крестителя, день достославный, гремевший на весь Саболчский комитат. Еще бы: это ведь именины его высокородия Яноша Карпати, а поскольку и родился он под тем же святым, в честь кого наречен, значит, также и день его рождения и уже шестьдесят девятый год – превеликое празднество, ибо в каждую годовщину появления г-на Яноша на свет задавался пир на весь мир сначала родителем его, а после им самим, и надо совсем уж темным человеком быть, чтобы не знать об этаком событии.

Духовные пастыри всех окрестных сел уже загодя, за добрый месяц шили новые рясы в Дебрецене или Надькунмадараше, наказывая портным: «Карманы делай побольше!» Лембергский[193] штукарь и фейерверкер уголь и селитру толок для своих потешных ракет. Дебреценские школяры затверживали кантус – красивый поздравительный распев – и разные затейливые народные величания на несколько голосов; цыган-капельмейстер обходил подряд все лавки, прицениваясь к канифоли, а бродячая труппа примеривалась, как бы удрать тайком на то время из Ниредьхазы.

В обществе поблагородней, где бдительные жены обок своих злосчастных мужей исправляли ту должность, что в небе поручается архангелам, а на грешной земле полицейским, с приближеньем Иоаннова дня бурные домашние грозы разражались, ибо праздновались именины целую неделю, и если женский пол убегал с них в первый же день, то мужской притаскивался домой лишь в последний, кто ногами заплетая, а кто и вовсе на карачках, сплошь в синяках да шишках, в пух пропившись и проигравшись.

Его благородие г-н Янош сам настолько привык к усладам этого дня, что, не отметив его, весь год счел бы потерянным и, посмей кто не явиться к нему из знакомых, рассорился бы с теми насмерть. Благовидным предлогом могла тут служить разве лишь кончина.

Так что, обязанный пребывать в этом году на сословном собрании, претерпевал он муки тяжкие, размышляя, уж не в Пожони ли справить именины и туда за собственный счет всех знакомцев да собутыльников свезти, священников, школяров, цыган, поэтов, актеров и молодаек. Да нет, не выйдет. Нельзя ни от кого ради своих именин требовать такой жертвы, как шесть суток пути, да и будь они даже здесь все, это ведь не огражденный от порицающих взглядов домашний уголок, укромный приют барских затей и проказ. Там-то на три мили в окружности никто не посмеет трезвым на улице показаться, лишь редкие ускользающие домой гости разносят вести, какие знатные штуки откалываются в Карпати фальве, любимейшей резиденции барина Янчи, где посторонних никого: только приглашенные, челядь да собаки.

Пожонь для таких забав – место уж больно неподходящее. На глазах у внимательной оппозиции, наместника, главного королевского конюшего и всей страны, в трезвом этом городе немецких бюргеров, на снятом внаймы тесном подворье, под боком у журналистов – тут и заругаться-то в полный голос не заругаешься.

Все знавшие барина Янчи уже к концу июля стали подмечать в нем внутренний разлад, грызущее беспокойство из-за этих тягостных обстоятельств. Лишь когда наместник разрешил ему наконец отлучиться на две недели, ожил он снова, повеселел, чуть в пляс на радостях на пустился.

Кого ни встречал по дороге, близких знакомых или шапочных, всех звал, приглашал к себе в Карпатфальву так что в дворянском кругу стали в конце концов наперев бой предлагать друг другу: «Поехали в Карпатфальву, поздравим Яноша». Повздорят двое, третьему достаточно это вымолвить – тотчас расхохочутся и помирятся.

Дошла эта крылатая шутка и до Абеллино, который начал уже оправляться от полученной контузии и одним ухом слышал вполне сносно. Болезненное состояние усугублялось снедавшей его жаждой мести: ненависть к дяде и перенесенное из-за Фанни унижение неотвязно точили нашего шевалье. А был он не из тех, кто легко сдается; неудача только пуще его раззадоривала: уж коли задумал кого погубить, то не отступал и, отброшенный десять раз, готов был и в одиннадцатый лезть на приступ.

В один прекрасный день навещавшие больного сообщили ему, что его дядюшка отпросился домой справить именины. Вот уж истинно охота пуще неволи.

Абеллино слушал, улыбаясь, хотя порой судорожно втягивал в себя воздух с гримасой внезапной боли от прилива учащенно пульсирующей крови. Но потом улыбка вновь появлялась на его губах.

– А вот я тоже поздравлю его, – бормотал он сквозь зубы. – Такой подарочек пошлю ко дню ангела, какого он еще не получал.

И снова расцветал улыбкой, восклицая по временам: «Ой, опять дьявольски, ну дьявольски стрельнуло в ухо!».

Заглянем теперь в барский дом в Карпатфальве. Словно бы на обширном полуострове в несколько тысяч хольдов, образуемом капризной излучиной Береттё, лежит оно, древнее родовое обиталище Карпати.

Трудно, правда, определить, которое из многочисленных зданий представляло собой изначальную фамильную обитель, ибо каждому из предков хотелось увековечить себя новой постройкой. Кто возводил ее на берегу, кто – в лесу, этот – окнами на тракт, тот, наоборот, от людских глаз подалее, и потомки воспользовались этими пирамидами пращуров для целей самых разнообразных, творения более знаменитых оберегая, а менее уважаемых обращая на нужды житейские.

Вон темнеют, например, на берегу под сенью вековых каштанов руины – не исконные, здешние, а найденные на равнине далеко отсюда. Эти огромные тесаные камни – остатки замка древнейшего предка, Убула Карпати, его неприступного орлиного гнезда, которое татары сожгли при Беле Четвертом, но глыбы разворотить не смогли. Так и высились они сумрачным мемориалом вплоть до времени короля Уласло, когда и окружавшая их деревня давно сгинула с лица земли. О ту пору взыграла фамильная гордость у Акоша Карпати, тогдашнего саболчского губернатора; он-то, испекши Дожу,[194] камень по камню и перетащил руками присмиревших куруцев[195]внушительные реликвии гуннского зодчества к себе, на берег Береттё, сложил все снова в первозданном виде, и – посмей только стронуть хоть камушек!

Более поздний потомок, Абель Карпати, перейдя в протестантство, воздвиг рядом огромный храм с колоколами и органом и учредил фонд на содержание священнослужителя. В благочестивом своем рвении стал он сооружать и огромное здание казарменного вида с намерением открыть в нем лицей с двадцатью четырьмя кафедрами, дортуарами на девятьсот воспитанников, библиотекой, музеем и еще разными разностями. Но не осилил гигантского предприятия, помер; а младший его брат, практичный Берталан Карпати, устроил в стенах, предназначенных для лицея, зернохранилище.

Сын же последнего, Болдижар, был ужасающим скупцом, терпеть не мог тратиться ни на себя, ни на других и, дабы не принимать гостей, выстроил себе одноэтажный особнячок величиной с будку, в который и переехал из сооруженного при Леопольде Первом громадного дворца, где окна велел заложить кирпичом, и никуда больше не трогался. Наследники, которых он порядком допек тем, что никак не хотел помирать, отвели грязный домишко под живодерню.

Другой предок был образцовым хозяином и всё, одна к другой, громоздил хозяйственные постройки. Такой винокурней подпер барский особняк в версальском стиле, что хоть вон беги от запаха барды, а в английский парк и попасть нельзя было иначе, как только через конюшню и доильню.

Далиа Карпати, процветавший в блистательное царствование Марии-Терезии, возвел у реки роскошный трехэтажный дворец с модными тогда ронделлами[196] и золоченым донжоном[197] посредине. Позолоченный родовой герб из мрамора красовался над подъездом, еще массивнее – на фронтоне; над водой же нависал балкон с золочеными решетками, поддерживаемый кариатидами. Внутри – длинные коридоры, сводчатые залы с расписными потолками, все в панелях и гобеленах, увешанные непременными дорогими картинами и снабженные потайными входами и выходами с винтовыми лестницами во вкусе тех времен. Следующий предок, который водворился там при Иосифе Втором, живший прежде в Вене, вздумал на месте Карпатфальвы воздвигнуть целый город. Он и впрямь построил над лозинами длинный ряд бараков, заселив их кучей бездельников, и во дворце разгородил все залы на клетушки. Но колонию его на другой же год изрядно проредили кровавый понос да перемежающаяся лихорадка, и новожилы поразбежались вскоре кто куда, по прежним местам. Да и сам он в недолгом времени перебрался в лучший мир.