Итак, положив себе на будущее заняться сим благим проектом, Янош Карпати, как сказано, воротился с любимой женой в Карпатфальву.

Фанни рассталась с близкими, и, когда прощалась, показалось ей, что покидает их навсегда. Грустные, удрученные, стояли перед ней двое славных, добрых стариков: ее опекун и тетка. Оба пытались принять вид сдержанный, холодный, хотя готовы были расплакаться. Да больно некстати бы вышло: радоваться ведь впору столь удачной партии.

Сердце у Фанни сжалось.

– Любите меня, – с трудом вымолвила она, бросаясь тетке на шею.

– Я тебя всегда любила, – ответила Тереза.

Глаза у нее блестели сухим блеском. Только бы не заплакать, упаси бог! Рядом вельможа, что он подумает!

– Ну, мастер, – встряхивая руку этому достойному человеку, сказал набоб, – надеюсь, еще увидимся. Черед за вами. Я у вас побывал за городом, теперь и вы должны меня навестить в Карпатфальве.

Ремесленник покраснел. Не ведал набоб, что и у живущего простым трудом человека своя гордость есть.

– Благодарствуйте, сударь, – был ответ. – Едва ли сумею отлучиться, дела держат.

– Тьфу, пропасть! Да у вас же подмастерье славный такой, говорил я с ним, умный малый, на него все можно оставить. Как звать-то его?

– Шандор Варна.

И слезы против воли навернулись Болтаи на глаза и поползли по мужественному загорелому лицу. Прослезилась и Тереза, а Фанни побледнела как мел.

– Ну зимой как-нибудь, – продолжал Карпати. – Хотите, сам за вами приеду и отвезу. Охотиться любите?

– Нет, сударь. Жалею зверей.

– Но вы-то, дорогая Тереза, захотите же проведать племянницу? Приедете ведь взглянуть, как она, довольна ли? Да и ей надо кому-то пожаловаться, чтобы легче меня переносить.

Это была вполовину шутка, но Тереза промолчала, и Фанни так неловко себя почувствовала, что вздохнула чуть не с облегчением, когда все, попрощавшись последний раз, уселись в стоявшую наготове дорожную карету, а верный Пал, захлопнув стеклянные дверцы, велел кучеру ехать и колеса загремели по мостовой.

Не прошло недели, как Тереза получила от Фанни письмо.

Молодая женщина силилась писать весело; доброе, любящее сердце чувствовалось в каждой строчке. Описывала она забавных людей, окружавших г-на Яноша: затейника Мишку Хорхи, который только и знает, что штуки разные выдумывают ей на потеху; Мишку Киша, буяна, но доброго малого – тот каждый день отмахивает верхом по четыре мили, лишь бы ее навестить. И про старичка-управителя с косицей написала, который знакомит ее с хозяйством с усердием неотступнейшим, и про старенького гайдука, про домашнего шута, и про забавнейшего меж ними: самого барина. Все они словно сговорились всячески радовать, развлекать, увеселять и ублажать молодую хозяйку, что им, пожалуй, и удается.

Увеселения, радости, развлечения…

Но о любви, о счастье – ни слова.

Последнее время, однако, совсем новый предмет заполнил по словам Фанни, существование ее супруга.

Попав на сословное собрание, но особенно после мучений которые доставил ему племянник в критический для него день, забрал он в голову, что должен приносить пользу обществу и отечеству.

На общедоступные школы стал жертвовать, частенько заезжать к соседу, графу Сент-Ирмаи, человеку, видно незаурядному, искренне всеми превозносимому, который с другими такими же господами вечно с разными странностями носится, как-то: освобождение крепостных от барщины за выкуп, урегулирование Тисы, пароходное сообщение, постройка плотин да заводов, основание ученых обществ, театр, бега, скачки. Большую часть года проводит он в Пеште и остальных магнатов уговаривает жить там зимой. Яноша уже подбил построить себе роскошный особняк: если не для жилья, то столицу, по крайней мере, украсить, облагородить. И чуть не все собирающиеся у него что-нибудь да затевают; каждого новый проект, какое-либо предприятие занимает. Среди прочего поминают все одного известного графа, который заявил, что готов отдать свой годовой доход в размере шестидесяти тысяч форинтов на основание венгерской Академии наук,[240] а когда спросили, на что же он будет жить, ответил: да перебьюсь годик у кого-нибудь из друзей. Вот с какой чудной компанией стал водиться Янош – и управляющего с той поры предостерегать, чтобы построже принимал отчеты, так как на общественные нужды потребуется много денег. И сам в конце концов напал на один проект, который все весьма достойным внимания почитают, кому он его ни сообщит, так что Янош сразу чрезвычайно вырос в общем мнении и уж до того доволен собой.

Учредить общество борзятников: вот в чем его проект.

Она, Фанни, не очень, конечно, понимает, какой уж такой в этом прок. Как и в других проектах и общественно полезных начинаниях – пароходах этих, плотинах, в академии и бегах, хотя некоторые забавно посмотреть. Но одно видит: все от его идеи в восторге. Похоже, борзых ждет славное будущее и блестящая карьера. На следующий месяц уже назначено собрание в карпатфальвской усадьбе, где будет объявлено о создании общества, выработан устав, и все это завершат знатные увеселения.

Дальше шли изъявления любви, приветы от мужа и что Фанни ждет не дождется, когда обнять сможет милых родственников. На этом письмо кончалось.

О чувствах, о делах сердечных не было ничего. Бедная женщина! Никого у нее нет, кому можно про это рассказать.

Приехав в Карпатфальву, Фанни ничего уже не застала из прежних забав.

Еще из Пожони написал Янош Карпати почтенному Петеру Варге, что везет молодую жену, красавицу и скромницу, а посему пусть распорядится, чтоб ничего могущего ее скандализовать в усадьбе не было, для чего полную свободу действий давал ему от своего имени: все, мол, на твое усмотрение.

По получении этих полномочий славный старик так основательно реформировал за неделю все прежде заведенное и сделавшее барина притчей во языцех, что Карпатфальву узнать стало нельзя.

Несших самую неопределенную службу крепостных девок всех разослали по своим деревням.

Сквернословов из дворовых, заядлых матерщинников, кого к стаду приставили, кого к табуну. Пускай себе там ругаются.

Служащим велено было с наивозможной пристойностью встретить барыню и впредь никаких неурочных отлучек из усадьбы себе не позволять.

Стряпчему давался трехдневный срок на добросовестное отмытие лица и рук; заодно до его сведения доводилось: буде опять луку наестся, немедля отставляется от дел.

Марци с женой в барскую усадьбу были определены, сам он – кучером к ее превосходительству, она – камеристкой. Четверку серых из самых смирных ему дозволялось взять в корень, а на пристяжку – любых разномастных, но чтобы ручнее овечек были: барыню будут возить, даму юную, нежную и прекрасную.

Сам же управитель собственной персоной съездил в Пешт, купил элегантный экипаж, мебель модную, ковры. Он, хоть и ходил в кордуанных сапожках с отворотами и в беленой деревенской хате жил с мазаным полом вкус имел столь строгий, чувство меры столь верное и с такой толковой, догадливой сметкой умел обставить господские покои, что отведенный барыне флигель карпатфальвского дома фасадом на село, а боковыми окнами в английский парк преобразился под его руками до неузнаваемости.

Специально собиравшиеся фривольные картины – ими увешаны были все комнаты – повынимали из рам и отправили на чердак мадарашского дома, заменив красивыми пейзажами, серьезными сюжетами. Во рвении своем почтенный Варга даже языческих богов и богинь на старинных фресках в слишком вольных повадках уличил и Грациям хоть по переднику велел пририсовать, а Вакха с Аполлоном снабдили совсем недурными тогами.

Все неподобное, непотребное или напоминавшее о прошлых скандальных затеях было тщательно отовсюду удалено. Из парка – укромные беседки, из дома – потайные двери, а коридоры за ними частью разгорожены, частью заделаны. Старая купальня превращена была в зимний сад, а новую сделали в прежнем музее, за спальней барыни, проведя туда водопроводные трубы.