Оглянувшись, он заметил вспышку винтовочного выстрела, услышал свист пули над своей низко наклоненной головой и стал изо всех сил погонять лошадь пятками и коленями.
К тому времени, когда конюх добрался до места, свита раса Голама наконец выдохлась, не выдержав трудов пиршественной ночи. Одни ушли подальше, чтобы поискать себе ночлег, другие просто завернулись в свои одежды и заснули там, где ели. Только самые упорные продолжали есть и пить, спорить и петь или сидели в полном оцепенении от выпитого тея возле костров и наблюдали, как женщины начинают готовить утреннюю трапезу.
Мальчик соскочил с кобылы возле самого входа в пещеру, скользнул мимо часовых, которые должны были бы его задержать, и вбежал в заполненное людьми задымленное и слабо освещенное помещение. От страха и сознания собственной важности он говорил совершенно невразумительно, слова сталкивались друг с дружкой, в них не было никакого смысла. Наконец Ли Микаэл схватил его за плечи и сильно встряхнул, чтобы привести в чувство.
Теперь рассказ его звучал более вразумительно и принесенные им сведения распространялись с потрясающей скоростью. Те, кто слышал своими ушами, во весь голос передавали их дальше, конечно, искажая и приукрашивая, но как бы то ни было, страшная новость мгновенно облетела пещеру и уже распространялась по всему лагерю.
Спавшие проснулись, мужчины вооружились, женщины и дети с любопытством обсуждали новость. Из пещер, из грубых палаток и прочих укрытий люди устремились в узкие овраги. Никем не управляемая бесформенная толпа, объединенная лишь общей целью, словно косяк рыбы, выплескивалась в долину Колодцев. Люди презрительно смеялись, выкрикивали свои соображения и домыслы, засыпали друг друга вопросами, размахивали щитами и старинным огнестрельным оружием, женщины хватали своих младенцев, дети постарше плясали вокруг них или убегали вперед.
В пещере Ли Микаэл все еще пересказывал слова мальчика иностранцам и обсуждал с ними и с отцом детали события и его возможные последствия. Один Джейк Бартон сразу осознал грозящую опасность.
– Если итальянцы послали армейскую часть захватить Колодцы, это обдуманное военное решение. А значит, князь, они ищут повод. Вы бы лучше запретили вашим людям соваться туда, пока мы как следует не оценим обстановку.
Но было уже поздно, слишком поздно. В первых лучах восходящего солнца, которые часто играют с человеческим глазом странные шутки, итальянские часовые, вглядывающиеся через брустверы, увидели, как из темной вздыбленной земли вырастает стена человеческих фигур, и услышали громкий гомон возбужденных голосов.
Когда начался барабанный бой, большинство чернорубашечников лежало, завернувшись в свои шинели, и спало в окопах тяжелым сном людей, которые целый день были в пути, а потом всю ночь работали.
Сержанты пинали их ногами, ставили на ноги и распихивали по местам вдоль бруствера. Одуревшие от сна, они тупо всматривались в долину.
За исключением Луиджи Кастелани, ни один человек в третьем батальоне никогда не видел вооруженного противника, и теперь, после долгого изматывавшего нервы ожидания, они наконец увидели его, и как раз в предрассветный час, когда жизненные силы человека почти на исходе. Они мерзли, в головах была полная сумятица. В неверном свете раннего утра казалось, что людей в долине не меньше, чем песка в пустыне, чудилось, что каждый отдельный человек огромен, как гигант, и свиреп, как злобный лев.
В этот момент полковник Альдо Белли, тяжело дыша от нервного напряжения, вышел из узкого хода сообщений на огневую позицию на передовой линии. Сержант, распоряжавшийся тут, мгновенно его узнал и издал вопль облегчения.
– Господин полковник, слава Богу, вы пришли!
И, забыв о чинопочитании, схватил графа за руку. Альдо Белли всячески старался освободиться от потного непочтительного сержанта – лишь через несколько секунд взглянул он вниз, в темную долину. Внутри у него все оборвалось, и колени подогнулись.
– Пресвятая Матерь Божья, – запричитал он, – все пропало, мы в их руках…
Непослушными пальцами граф расстегнул кобуру, вытащил пистолет и упал на колени.
– Огонь! – взвизгнул он. – Пли!
И, съежившись под бруствером, выпустил из «беретты» всю обойму прямо в светлеющее небо.
В окопах на передовой находилось более четырехсот человек, из них более трехсот пятидесяти солдат, вооруженных автоматическими винтовками, еще шестьдесят, по пять человек в расчете, обслуживали искусно расположенные пулеметы.
Все эти люди с изматывавшим нервы напряжением вслушивались в барабанный бой, и вот перед ними выросла бесформенная огромная толпа. Они замерли, как черные статуи, при своем оружии, каждый, прильнув к прицелу, держал онемевший палец на спусковом крючке.
Чтобы стряхнуть путы страха, парализовавшего их, было вполне достаточно командного вопля графа и треска пистолетных выстрелов. Те, кто слышал его команду, сразу открыли огонь, иными словами – стреляли с того места, где оказался полковник.
Вдоль склона протянулась линия багровых вспышек, заработали и три пулемета. Трескотня винтовочных выстрелов тонула в грохоте длинных пулеметных очередей, белыми дугами изгибавшихся над долиной и пропадавших в темных волнах колышущегося людского моря.
Толпа, атакованная с фланга, дрогнула и начала в темноте откатываться назад, к противоположному краю долины, подальше от белых трассирующих пуль и красных вспышек винтовочного огня. Оставляя убитых и раненых, она растекалась по долине, как разлитое масло.
Солдаты, находившиеся на противоположном склоне, огня не открывали, но, когда увидели, что людская волна хлынула в их сторону и им угрожает непосредственная опасность, справились с кратковременным замешательством и тоже открыли огонь. Их невольное промедление привело к тому, что эфиопы, избежав огня первого залпа, успели добежать до того участка, который согласно искусному плану Кастелани находился под перекрестным огнем. Оказавшись на открытом пространстве, поливаемые со всех сторон убийственным шквальным огнем, люди остановились и бессмысленно толклись на одном месте, женщины вопили, хватали детей, дети постарше метались во все стороны, будто косяк рыбы, выброшенный приливной волной на берег. Некоторые мужчины, став на одно колено, открыли ответный огонь. Тусклые красные вспышки в клубах черного порохового дыма не причиняли решительно никакого ущерба солдатам в окопах и способствовали лишь тому, что итальянцы стали стрелять еще яростнее.
Беспорядочное движение охваченных паникой людей вдруг замедлилось и почти прекратилось. Уцелевшие безоружные женщины собирали детей, прикрывали их своими широкими одеяниями, припав к земле, как наседки над цыплятами, мужчины, тоже полуприсев, бешено, но вслепую стреляли вверх по склону. В свете разгоравшегося дня вспышки выстрелов становились все бледнее.
Двенадцать пулеметов, со скорострельностью до семисот выстрелов в минуту, и триста пятьдесят винтовок полностью накрывали долину огнем. Огонь все не прекращался, а солнце с каждой минутой поднималось все выше, безжалостно освещая уцелевших эфиопов.
Настроение итальянских солдат резко изменилось. Они уже не были прежними нервными, необстрелянными, зелеными ополченцами. Их охватило опьянение удачного боя, перезаряжая винтовки, они победно хохотали. Глаза у всех горели кровожадным хищным огнем, от сознания, что можно убивать безнаказанно, они осмелели и ожесточились.
Слабое потрескиванье старинных мушкетов внизу было таким жалким, в нем не чувствовалось никакой угрозы, и потому еще никто не испугался. Даже граф Альдо Белли выпрямился и размахивал пистолетом, по-женски истерично крича:
– Смерть врагу! Огонь! Огонь! – И, осторожно выглянув из-за бруствера, вопил опять: – Перестреляйте их! Победа за нами!
Когда первые лучи солнца добрались до долины и осветили ее, стало видно, что вся она устлана убитыми и ранеными. Они лежали и поодиночке, и грудами, как старое платье на блошином рынке, и аккуратными рядами, как рыба на лотке.
