Совесть подсказала нам молчать…

17 января наши войска после упорного боя овладели городом и крупным железнодорожным узлом Миллерово. Немецкий гарнизон города, пытавшийся вырваться из окружения, почти полностью.

Из сводки Совинформбюро.

Известие о том, что старший лейтенант Мартынов отбывает на фронт, оказало на нас неожиданное действие. Мы вдруг решили, что не такой уж он и плохой. Культуры не хватало, зато был честным и даже по-своему справедливым, когда дело касалось службы. Прошел слух, что на его место приедет новый человек. Еще неизвестно, каким тот окажется…

Как-то вечером, когда мы уже вернулись с ужина, всю казарму всполошил голос дневального:

— Братва, важное сообщение по радио! Давай в красный уголок. Быстрее!

Народу в комнате набилось — не продохнешь. Многим вообще пришлось торчать за дверью. А в репродукторе серебряными колокольцами все перезванивались позывные московской радиостанции.

— Внимание, внимание! Говорит Москва… — Низкий торжественный голос, слегка дрожащий от волнения, поплыл под потолком и дребезжанием отозвался в оконных стеклах. — В последний час…

В красном уголке стояла такая тишина, что слышно было, как за тысячи километров отсюда на столе у диктора Левитана шелестит бумага.

— Сегодня, второго февраля, войска Донского фронта полностью закончили ликвидацию немецко-фашистских войск, окруженных в районе Сталинграда…

От громового «ура!», словно выдохнутого единой грудью, вздрогнули стены.

— Историческое сражение под Сталинградом закончилось полной победой наших войск…

Ребят уже трудно было удержать… Они, как разбушевавшиеся школьники, стучали кулаками по столам, прыгали, обнимались.

— Братцы, это ведь наши там!

— Наверняка приказ будет — узнаем…

Последние слова диктора могли расслышать лишь те, кто оказался поблизости от репродуктора:

— …всего за время боев с десятого января по второе февраля наши войска взяли в плен девяносто одну тысячу немецких солдат и офицеров…

Именно в эти дни начала февраля неожиданно подули с юга теплые ветры, и снег растаял. Но потепление не радовало нас, так как теперь на полевых занятиях мы увязали в раскисшей пашне. И хотя за день мы, казалось, выматывались до изнеможения, у нас с Витькой хватало пороху на то, чтобы по очереди продолжать свои набеги на санчасть.

Однажды, когда мы с Таней торчали в тамбуре, открылась обитая желтым дерматином дверь, и на пороге с карманным фонариком в руке возник дежурный по училищу лейтенант Абубакиров, как всегда вылощенный, подтянутый и строгий. Лямка противогаза, по диагонали перехватывающая шинель на его груди, и та выглядела так, будто ее минуту назад отпаривали под утюгом.

Мне показалось, что на какое-то мгновение он растерялся. И было от чего. Обычно стерильно-чистый, накрахмаленный халатик у Тани был расстегнут, белая шапочка держалась на голове каким-то чудом, и из-под нее беспорядочно выбились на глаза растрепанные пряди темных волос. Не стану говорить, что испытывал я, но Таня… Даже при слабом свете электрического фонаря можно было увидеть, как лоб ее, щеки и уши сделались пунцово-красными. Она как-то неловко и слишком поспешно пыталась привести себя в порядок, и этим еще больше выдавала свое волнение.

— Простите, товарищ лейтенант, — растерянно бормотала Таня, теребя пуговицу на груди. — Курсант не виноват, честное слово…

Абубакиров быстро оправился от шока.

— Что вы, что вы, — ответил он с обычной обвораживающей улыбкой, — какие могут быть извинения. Кто-то, не помню, сказал, что красивой женщине многое прощается. И мужчине, если у него хороший вкус.

С этими словами Абубакиров приложил пальцы к меховой шапке и вежливо прикрыл за собой дверь.

На следующий день, зайдя в столовую, он еще издали поманил меня пальцем. Когда я приблизился, лейтенант наклонился к моему уху и шепнул по секрету:

— Курсант Абросимов, доложите командиру взвода, что я дал вам три наряда вне очереди. — Он сделал небольшую паузу и добавил: — За недобросовестное отношение к самоподготовке.

В эти же дни у нас в роте появился наконец ее будущий командир — старший лейтенант Чижик. Он пришел в казарму в солдатской шинели, но зато с погонами! С защитными фронтовыми погонами и серебряными звездочками, над которыми мы сразу же разглядели перекрещенные стволы пушек — старинную эмблему артиллерии.

Старший лейтенант Чижик недавно выписался из госпиталя. У него был перебит какой-то важный нерв. От этого левая рука будущего командира роты не действовала и напоминала тюлений ласт. Мы пронюхали, что на фронте старший лейтенант командовал батареей старых трехдюймовых «полковушек». Но он был фронтовиком и настоящим артиллеристом, а это внушало к нему особое уважение, даже несмотря на его неофицерскую внешность.

Мы привыкли к строгой военной выправке своих командиров, а Чижик был весь какой-то обмякший, вяловатый. Гимнастерка на животе у него вечно топорщилась и собиралась в складки. И лицо старшего лейтенанта, почти лишенное всякой растительности, казалось бабьим. Что он за человек, мы, конечно, не знали, но один факт нас воодушевил.

Наш ротный пес Антабка великолепно знал всех своих и, я подозреваю, способен был даже разбираться в знаках различия. А иначе как объяснить такое: стоило кому-нибудь из высокого начальства появиться в поле зрения, как он тут же без шума ретировался в свою новую конуру, которую мы построили под крыльцом с наступлением холодов. Но незнакомых людей чином пониже он всегда облаивал и до тех пор не пропускал в казарму, пока на крыльцо не выходил дневальный. Единственный из всего батальона, с кем не мог или не хотел примириться Антабка, был младший сержант Красников. При одном его виде пес слегка отворачивался, скалил зубы и негромко рычал. Так вот он, наш верный страж, встретил Чижика как старого знакомого, завилял приветственно хвостом и даже разрешил себя погладить. Это было показательно. Говорят, у собак особый нюх на злых и добрых людей.

В тот же день на вечернем построении Мартынов знакомил будущего командира с ротой. Когда старшина Пронженко закончил перекличку и была дана команда «вольно», Чижик пробежал взглядом строй, словно отыскивая кого-то среди нас, а потом спросил:

— Абросимов, это кто?

— Абросимов, выйть з строю! — скомандовал старшина.

Я стукнул по плечу стоящего впереди, а когда он уступил мне дорогу, сделал три шага вперед и четко повернулся кругом.

— Вы откуда призывались в армию? — спросил Чижик, разглядывая меня сбоку.

— Из Джамбула, товарищ старший лейтенант, — гаркнул я так громко, что тот вздрогнул.

— Эх, дела-делишки, не то, — вздохнул Чижик, покачав головой. — А жаль… Можете стать в строй.

Эти вопросы почему-то вдруг разволновали меня. Спрашивать, что вызвало у него интерес к моей скромной особе, было неудобно, к тому же сразу после построения они с Мартыновым ушли из казармы. Но я все время думал об этом и долго не мог заснуть.

А через день наша рота выехала на боевые стрельбы из миномета. Для полигона выбрали участок невспаханного поля, где было поменьше грязи. Минометы расположили в естественном укрытии у обратного ската пологого холма. Это были первые стрельбы боевыми минами, и поэтому для облегчения подготовки исходных данных наблюдательный пункт не стали смещать в сторону, а оборудовали на вершине холма в створе с целью. «Пусть привыкнут, пусть обстреляются», — сказал Мартынов.

На разном удалении от НП были расставлены фанерные макеты орудий и пулеметных гнезд. Подготовкой данных для стрельбы занимались по очереди курсанты и, естественно, под бдительным присмотром своих опытных наставников. А начальства собралось тут немало. От командира батальона до младшего лейтенанта Зеленского.

День выдался теплый и пасмурный, но иногда в разрывах туч прорывался к земле огненный столб света, и поле в этом месте сразу же оживало, слюдянисто поблескивали свежие лужицы, и над комьями земли у обочины полевой дороги начинал куриться тонкий прозрачный парок.