В предбаннике нам выдали белье и тонкие летние портянки. Невысокий и ладный старшина с девичьей талией и быстрым пронзительным взглядом выглядел слишком молодо и несерьезно для такой ответственной должности. Увы, в своем заблуждении мне пришлось убедиться слишком скоро.

Белье по росту старшина прикидывал очень приблизительно, на глазок. Неудивительно, что рукава нижней рубашки с трудом прикрывали мои острые локти, а Сорокину пришлось подворачивать кальсоны, чтобы не запутаться.

Потом мы получили защитные хлопчатобумажные гимнастерки с отложными воротниками, шаровары и черные трикотажные обмотки, свернутые наподобие бинта. Единственное, чему здесь уделялось серьезное внимание, это подбору обуви. Мы подходили к горе ботинок из вывернутой кожи, которые были свалены прямо в углу. Тут остро пахло шорной лавкой. Мы примеряли ботинки до тех пор, пока не оставались полностью удовлетворенными. Нам выдали пилотки и шинели. Шинели выглядели невсамделишными, как игрушечная мебель. Они были сшиты из толстой зеленой байки, из какой обычно делают одеяла. Однако торговаться не приходилось, и мы, попрятав в карманы еще жесткие новенькие петлицы с золотой тесьмой по краям, стали наскоро прикреплять звездочки к пилоткам. Я не сразу заметил, что пилотка досталась мне совершенно невероятного размера. Даже при нездоровой фантазии трудно было представить себе голову, на которую ее шили.

Ребята потуже затягивались армейскими поясами и, ощущая непривычную легкость во всем теле, розовые, распаренные, выходили на улицу, продуваемую приятным сквозным ветерком.

Теперь нас трудно было узнать. Не скажу, чтобы форма сидела на нас слишком красиво, но выглядела она достаточно опрятной. И, хотя со стороны могло показаться, будто мы потеряли свое лицо, утратили индивидуальность, нас это уже не волновало. Неожиданно для себя я ощутил внутреннюю взаимосвязь со своими товарищами. Она превратила нас из случайных попутчиков и одиночек во что-то единое, монолитное, сплоченное. Наверное, каждый вдруг почувствовал свою силу и защищенность в этом мире, неуязвимость от всяких случайностей, которые легко могли угрожать любому из нас в отдельности.

В течение ночи на 15 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Минеральные Воды, Черкесск, Майкоп и Краснодар.

На других участках фронта никаких изменений не произошло…

Из сводки Совинформбюро.

— Абросимов!

Витька толкает меня в бок:

— Женька, спишь?

Спохватившись, ору во все горло:

— Я-я!

— Баранников!

— Белоусов!

— Блинков!

«Я», «я», «я» — как мячик отскакивает от строя. Старшина первой роты Пронженко, тот самый, что выдавал нам белье в бане, заканчивает перекличку. Мы стоим лицом к казарме, выстроившись в одну длинную шеренгу.

— Внымання, — звучит его резкий голос. Головни уборы знять!

Старшина подходит к Белоусову и тычет в грудь острым как гвоздь пальцем. Движения у него быстрые и уверенные.

— Марш на правый хланг. Бигом, биго-ом! Цэ тоби нэ до тэщи на блыны…

Потом палец его упирается мне в солнечное сплетение, отчего хочется поджать живот, и я отправляюсь следом за Левкой. Нас долго тасуют, точно карты в колоде, переставляя с места на место, пока не выстраивают строго по ранжиру. До сих пор мы становились в строй не по росту, а скорее по интересам. Отсчитав справа нужное количество людей, старшина скомандовал: «Три шага вперед» — и объявил нам, что с этого момента мы являемся курсантами первого взвода первой роты минометного батальона.

Управившись с формированием взводов, Пронженко долго мучил нас проповедью о том, каким святым местом почитается в училище казарма и что представляет собой внешний вид курсанта. Он окинул нас взглядом слева направо, словно из конца в конец пробежался по клавишам, и подошел к Гришке Сорокину:

— А ну, пидтягны брюхо.

Старшина расстегнул Гришкин ремень и, упершись коленкой, стал стягивать ему живот с такой силой, будто в руках он держал конскую подпругу. У Гришки даже глаза на лоб выкатились.

— Ну вот, — удовлетворенно кивнул старшина Пронженко, — зараз гарный хлопэць. — Для верности он еще попытался засунуть за пояс палец: — Колы тры пальца пролазе, цэ много, два — у самый раз.

Внезапно он весь преобразился, круче выпятил грудь и, сверкнув черными глазами, крикнул пронзительным, как у чайки, голосом:

— Рота-а, смирна! P-равнение направо!

Именно с той стороны к нам подходили четверо командиров в безукоризненно подогнанных шевиотовых гимнастерках, в начищенных до блеска хромовых сапогах, с портупеями через правое плечо. Все они были рослыми, сухопарыми, с отменной выправкой. К слову сказать, толстые, раскормленные в ту пору нам попадались редко и, как правило, составляли исключение.

Старшина повернулся, вскинул кулак к виску и так молниеносно разжал пальцы, что они щелкнули по козырьку фуражки. Чеканя шаг, он двинулся навстречу командирам:

— Товарыш старший лейтенант, рота…

— Отставить, — прервал рапорт тот, что шел впереди.

Даже надвинутая на лоб фуражка не помешала нам заметить, что весь он огненно-рыжий, как тот парадный конь первого маршала, которого любили изображать на картинах художники. И крупные веснушки на щеках, и, уж конечно, аккуратно подстриженные усы были такими же рыжими.

— Здравствуйте, товарищи курсанты! — обратился он к нам.

Мы ответили вяло и вразнобой. Пронженко не то смущенно, не то сочувственно пожал плечами:

— У них ще всэ впереди, товарыш старший лейтенант.

— Ну-ну, — покачал тот головой и махнул: — Вольно.

— Вольно! — эхом отозвался Пронженко.

— Я командир вашей роты, — бесстрастным голосом заговорил старший лейтенант. — Моя фамилия Мартынов. Предупреждаю всех: в подразделении у меня должен быть железный порядок. И зарубите себе сразу — послаблений не будет. А сейчас представляю: командир первого взвода — лейтенант Абубакиров, второго взвода…

Я с любопытством смотрел на своего будущего командира, который при упоминании его фамилии сделал неполный шаг вперед. Пожалуй, он был выше всех остальных из группы. Не случайно же из трех взводов ему дали первый. Позже я узнал, что наш лейтенант башкир, хотя лицо у него было скорее европейского склада — продолговатое, со слегка прищуренными серыми глазами и прямым костистым носом. И только острые скулы обнажали его азиатские корни. Взгляд лейтенанта был достаточно суровым, но не жестким. Абубакиров показался мне по-мужски красивым.

И еще одна особенность бросилась в глаза. Внешняя вылощенность уживалась в нем со свободой и раскованностью в движениях. Он не тянулся «во фронт», не разворачивал плечи, а, напротив, держался как бы расслабленно, даже немного сутулился, чтобы потом в нужный момент только чуть выше вздернуть сухой подбородок, распрямить спину и, щелкнув каблуками, без всякого напряжения вытянуть руки по швам. И все. Много позднее, когда мы видели его рядом с самим начальником училища, в позе нашего командира не было подобострастия ревностного служаки. Я думаю, ни один из начальников не осмелился бы повысить на него голос. Он был полон достоинства и самоуважения, да и поводов ни у кого не могло возникнуть, чтобы упрекнуть его за неточно или не вовремя выполненный приказ.

Когда наш взвод отвели в сторону, Абубакиров подошел к Сашке:

— Курсант Блинков? Это вы были старшим в команде? Превосходно, Я назначаю вас помощником командира взвода.

Мы были потрясены. Это что — судьба? Ну и везет же типу. Если он и дальше таким образом станет делать карьеру, голыми руками его не возьмешь…

— Абросимов и Соломоник, — продолжал лейтенант. — зайдете в каптерку после построения. Я попрошу, чтобы вам заменили пилотки. То, что надето на вас, в мрачную эпоху Николая Первого называлось треуголкой.

Мы не могли понять одного — откуда он узнал фамилии? Может быть, лейтенант изучал наши дела, где имелись фотографии? А предположить, кто будет курсантом первого взвода, можно было и по записи в графе «рост». Не знаю. Для меня это и по сей день остается загадкой.