— Товарищ старший лейтенант, — канючит Сорокин, — отпустите Васильева. У него «отлично» по стрельбе. Он точно убьет.

— Козлятина — это, конечно, неплохо, — размышляет вслух командир роты. — Но ведь и козел, надо думать, не из отстающих. Его еще выследить надо. И потом, знаете, одного человека отпускать в горы опасно. Что, если заплутает в тумане или со скалы сорвется?

— Пошлите с ним Абросимова, — советует Сашка. — Вместо собаки. У него нюх…

— Ладно, — соглашается Чижик, и его лицо добреет, как у старой кормилицы, — пусть сходят, если пятки до сих пор не набили. Только условие, чтоб затемно — на месте.

Весь следующий день мы с Юркой Васильевым лазили по кручам, поднимались до самых снегов, но ни тэке, ни даже следов их так ни разу и не увидели. Дело уже шло к вечеру, а возвращаться домой с пустыми руками не хотелось. Я хорошо представлял, как нас встретят, заранее слышал шуточки взводных острословов и ехидные замечания. Кажется, никогда в жизни я не жаждал так крови.

— Пора возвращаться, — с сожалением сказал Юрка. — Что делать, если козлы попались такие несознательные.

— Ну давай хоть до тех скал дойдем, что ли, — предложил я.

Мы двинулись через кочковатую лощину, но в это время сверху на нас начал сползать языком плотный туман. Сразу сделалось сыро, неуютно и холодно.

— Все, поворачиваем, — решительно заявил Юрка, закидывая за спину малокалиберку. — Руки зябнут…

Спускались мы в сплошном «молоке». Неожиданно пошел снег. Густые мокрые хлопья тут же таяли на наших шинелях и пилотках, но на земле снег таять не успевал, и, когда мы выбрались на какую-то дорогу, все оказалось белым-бело. Ноги проваливались по щиколотку, словно в мягкой перине. Снег настолько изменил все вокруг, что местность показалась нам совершенно незнакомой. Впереди дорога разветвлялась. Перед нами было два спуска. По какому из них идти?

А тут еще стали мерзнуть уши. Зря все-таки в гарнизоне поспешили с переходом на летнюю форму. Шапка-ушанка была бы сейчас весьма кстати. А вокруг удивительная тишина. Серебряные ели согнулись под тяжестью снега. Быстро темнело.

— Ну чего тут торчать без толку? — сказал я. — Не все ли равно, куда идти. И вообще, кажется, мы вышли не в то ущелье.

— Похоже, — согласился Юрка и прислушался.

Я тоже стал вертеть головой и вдруг явственно услышал собачий лай.

— Туда! — махнул я рукой.

Мы быстро зашагали по дороге.

Обмотки намокли, ботинки стали тяжелыми, но близость жилья вселяла в нас дополнительный заряд энергии. Вскоре мы увидели висящий на тросах мостик, а за ним, как на старых рождественских открытках, виднелась заснеженная избушка, в которой янтарно светилось окно. Над трубой вился сизый дымок.

Мы потоптались у крыльца, отряхивая шинели. Юрка постучал в запотевшее окошко. За дверью послышались шаги, скрипнули ржавые навесы, и нас обдало волной теплого воздуха. На пороге в наброшенном на плечи платке, едва не касаясь головой притолоки, стояла самая настоящая великанша. На ногах у нее были одни толстые вязаные носки.

Юрка не успел еще и рта раскрыть, а она своим низким мужским голосом уже обращалась к кому-то, кто оставался в глубине избушки:

— Марья, а ты, дура, горевала. Гляди, кого бог послал.

— Нам бы обсушиться только, — смущенно заговорил Юрка. — Мы, кажется, с дороги сбились…

— А вы заходите, заходите, — напевным басом приглашала хозяйка. Ей было, наверное, около сорока. Она оказалась на голову выше нас с Юркой, и мы проходили мимо нее не без опаски. Дверь В комнату была отворена. В сенцах стояли чьи-то сапоги чуть ли не сорок шестого размера.

А в комнатке, постреливая дровами, топилась русская печь. За непокрытым столом, опершись о него голыми локтями, сидела еще одна женщина, мало в чем уступавшая первой. Разве что помоложе.

— Ну, солдатушки, в добрый час забрели вы на наш огонек. День рожденья справлять собралися. Это вот сестрица моя Марья. С поселка пришла. А меня Прасковьей кличут. Ежели попросту — Пашей. Лесничиха я, самому лешему, говорят, снохой довожусь…

Пока мы стаскивали с себя мокрые шинели и разувались, Юрка шепнул мне:

— Слушай, а сестрицы эти не того, в котле нас не сварят?

— Мужики-то наши, считай, второй год как воюют, — продолжала хозяйка, набрасывая на стол пеструю клеенку.

Мы познакомились. У Марьи было широкое скуластое лицо и непорочные васильковые глаза. Она чинно поклонилась и протянула свою могучую руку:

— Милости просим…

А хозяйка тем временем метала на стол миски с квашеной капустой и солеными огурцами, пластала громадным ножом принесенное из сеней холодное сало, выдергивала из печи парующую отварную картошку и резала большими ломтями ноздреватый пшеничный хлеб, прижимая каравай к груди. И откуда бралось такое!

— Чего сидишь, именинница? — прикрикнула на сестру Прасковья. — Доставай тую отраву.

Марья поспешно встала и принесла из сеней трехлитровую бутыль с мутным самогоном.

— Ну, чем не праздник, ежели мужик в доме, — радовалась хозяйка. — Знаю, знаю, где ваши-то стоят. Это вы обмишурились малость. Надо было левее брать. Ну да ничего. Обсушитесь, переночуете, а по видному тут и ходу-то полчаса.

Мы переглянулись. И действительно, куда мы пойдем плутать в потемках по заснеженным горам? К тому же после неудавшейся охоты мы были настолько голодны, что могли бы съесть того неубитого козла вместе с рогами и шерстью. И даже «отрава» казалась сейчас вполне уместной.

Марья скромно налила всем по граненому стакану.

— Ну и ладно, — присаживаясь к столу и потирая большие красные руки, сказала хозяйка. — Давайте по первой, за именинницу. Она у нас младшенькая…

10 апреля. Южнее Балаклеи происходили упорные бои. Противник, несмотря на тяжелые потери, понесенные им в предыдущих боях, стремится потеснить наши войска.

Из сводки Совинформбюро.

Удивительно, но после такого угощения мы чувствовали себя совсем неплохо. Ближе к полуночи заботливые женщины постелили нам на теплом полу два большущих овчинных тулупа, и мы с Юркой уснули под монотонный скрип сверчка, который сумел счастливо перезимовать за печкой. Утром путь до нашего сарая показался действительно недолгим.

Еще издали увидев наше временное пристанище, мы начали испытывать какое-то смутное беспокойство. Я не сразу сообразил даже, откуда оно исходит, и только чуть позже догадался: мы не видели привычного дыма, не слышали переклички голосов и звенящего пения пил. Все вокруг выглядело заброшенным, обезлюдевшим. Очаг был засыпан снегом, и на белой ночной пороше ни единого человеческого следа.

С возрастающей тревогой бросились мы под навес, но, кроме двух наших матрасов и кучи перетертого сена, ничего не обнаружили. Только оглядевшись как следует, увидели, что в углу на опрокинутом ящике стоит котелок с остывшей гречневой кашей, а из-под него торчит клочок белой бумаги. Я нетерпеливо выхватил его и подошел к свету. «10.04.43 в 17.00 получили с нарочным приказ немедленно возвращаться в училище, — говорилось в записке. Слово „немедленно“ было подчеркнуто. — Ждать вас не имеем возможности. Ужин оставляем. Добирайтесь самостоятельно любым способом. Ст. л-т Чижик».

Мы молча переглянулись. Товарищи наши ушли отсюда по меньшей мере пятнадцать часов тому назад. Не говоря ни слова, Юрка стал вытряхивать сено из наших наматрасников. А я вывалил на снег застывшую кашу. Птицы склюют. Котелок другое дело, это казенное имущество, и оставлять его нельзя.

Через десять минут мы уже шагали по знакомой дороге все вниз и вниз к теплым долинам, словно совершая стремительный бросок с севера на юг…

На станцию мы пришли только под вечер, валясь с ног от усталости. Последний рабочий поезд уже ушел, а следующий в нужном направлении ожидался только в час ночи. Одежда на нас была влажная, ботинки разбухли, но мы уже не обращали на это внимания. Найдя тихий уголок, завалились прямо на полу, подложив под головы свои тощие вещмешки и наматрасники…