Основную особенность произведений 1920-х годов, определивших художественную парадигму первой половины XX столетия, принято обозначать как неомифологизм [Мелетинский 1976], то есть такое построение текста, при котором архаическая, фольклорная и литературно-бытовая мифология начинает не только служить в качестве основы сюжета, но и управлять динамикой его построения, то есть при котором само художественное произведение уподобляется мифу: повествование становится нелинейным, время – цикличным, стирается грань между личностью и космосом, материей и духом, живым и неживым и, наконец, что самое важное, между текстом и реальностью, которая его окружает (см. основополагающие исследования по структуре мифологического сознания – Дж. Фрэзера, Б. Малиновского, Л. Леви-Брюля, О. М. Фрейденберг, К. Леви-Строса, М. Элиаде, В. Н. Топорова). Так, структуру джойсовского «Улисса» опосредует гомеровский миф, «Волшебной горы» Т. Манна – миф о Тангейзере, «Приговора» Кафки – библейская мифология, «Замка» – миф о Сизифе, «Звука и ярости» Фолкнера – новозаветная мифология и т. д.

Структуру ВП определяет одна из наиболее универсальных архаических мифологем – мировое древо, воплощающее собой архаический космос [65]. Действительно, дерево – это центральный объект пространства, композиции и сюжета ВП: все действие происходит в Лесу, а большинство персонажей – Пух, Поросенок, Сыч (В данной статье все собственные имена и цитаты из ВП даются по переводу, представленному в данном издании. Обоснование той или иной передачи собственных имен персонажей см. «Обоснование перевода».) и Кристофер Робин – живут в деревьях. С деревом связан ряд конкретных сюжетов ВП: на дереве Пух спасается от наводнения (Потопа, которым заканчивается первая книга); с дерева Кристофер Робин наблюдает за происходящим; на дерево лезут друзья-и-родственники Кролика, чтобы обозревать с него самые важные события; дерево служит символом открытого Северного Полюса; на дерево лезет Тиггер с Бэби Ру на спине, чтобы доказать свою жизненную (и сексуальную, как мы увидим ниже) силу; дерево-дом Сыча падает от бури в конце второй книги, что служит символом разрушения архаического мира и ухода Кристофера Робина в большой мир; образованный деревьями круг (Гелеоново Лоно) в финале ВП олицетворяет вечность и неразрушимость мира детства. Но самый универсальный сюжет, связанный с деревом, непосредственно открывает мир ВП. Пух лезет на дерево в поисках меда; ему не удается отнять у пчел мед, но, именно залезая на дерево, он начинает писать стихи, что безусловно является реминисценцией к мифологеме священного меда поэзии, в поисках которого взбирается на Мировое Древо бог Один в «Младшей Эдде».

Противоположное дереву мифологическое пространство – нора (или яма). В норе живет Кролик, там застревает во второй главе Пух. В яму стараются заманить Heffalump'a Пух и Поросенок, но попадают туда сами.

Мифологической или даже, точнее, ритуально-мифологической природой обладает и сам Лес, играющий одну из главных ролей в обряде инициации. В. Я. Пропп показал связь инициации с природой волшебной сказки. И хотя ВП, по существу, волшебной сказкой не является, тем не менее там можно обнаружить много реликтов как сказки, так и самого обряда инициации.

Отлучка, чудовища (в ВП воображаемые), недостача, борьба с противником (в ВП опять-таки воображаемым), победа и воцарение героя – все это важнейшие элементы волшебной сказки, по В. Я. Проппу [Пропп 1969]. Самое важное, что инициация – важнейший семантико-прагматический лейтмотив ВП: инициация Пуха, Поросенка (подробнее ниже). По сути, весь ВП – зеркало инициации Кристофера Робина. В жизни она затянулась, но на то она и жизнь.

Важную роль играют в ВП также мифологемы воды и ветра. Ветер играет чисто деструктивную роль – разрушает и сносит дома. Вода выступает в демаркационной функции – отграничивает мир Леса от Внешнего Мира – и в этом близка смерти. Она изолирует героев не только от внешнего мира, но и друг от друга, как в конце первой книги – глава «Наводнение». (В настоящем переводе главам даны короткие названия. Подробнее об этом см. в разделе 3 «Обоснования перевода».)

При этом, имея эсхатологические ассоциации («Потоп») [Аверинцев 1982], вода также связана с идеей времени (образ реки в главе «Игра в Пухалки», которое течет медленно, потому что уже некуда спешить). В то же время, вода связана с зачатием и рождением [Кёйпер 1986, Топоров 1995] и служит символом возрождения после смерти на новой основе (как живая вода в фольклоре).

Ниже мы покажем, как основные мифологемы ВП тесно связаны с сексуальными и перинатальными явлениями, образуя мифологическо-психофизиологический круг.

Персонажи ВП живут, на первый взгляд, крайне безобидной инфантильной жизнью в лесу: пьют чай, обедают, ходят в гости, лазят на деревья, собирают шишки и желуди, сажают цветы, пишут стихи, посылают друг другу послания, охотятся за воображаемыми лютыми животными и при этом постоянно разговаривают. Между тем и благодаря этому подобно внешне безобидному и безоблачному детству (а ведь в ВП изображен мир детства – с этим никто не станет спорить), которое проникнуто, как показал психоанализ, напряженной сексуальной жизнью, весь текст ВП проникнут изображением детской сексуальности.

В классическом труде «Анализ фобии пятилетнего мальчика» 3. Фрейд проанализировал сексуальный невроз пятилетнего мальчика Ганса, страдающего навязчивой фобией – боязнью больших белых лошадей. Не будем пересказывать содержание этого увлекательнейшего произведения, тем более что оно теперь вполне доступно [Фрейд 1990а], но обратим внимание на устойчивую связь между детской сексуальностью и воображаемыми животными-монстрами, которые снятся мальчику или которых он выдумывает. Приведем диалог между Гансом и его отцом, помогавшим Фрейду проводить анализ и терапию невроза своего сына:

На следующее утро я начинаю его усовещивать, чтобы узнать, зачем он ночью пришел к нам. После некоторого сопротивления развивается следующий диалог, который я сейчас же стенографически записываю.

Он: «Ночью в комнате был один большой и другой измятый жираф, и большой поднял крик, потому что я отнял у него измятого. Потом он перестал кричать, а потом я сел на измятого жирафа».

Я, с удивлением: «Что? Измятый жираф? Как это было?»

Он: «Да». Быстро приносит бумагу, быстро мнет и говорит мне: «Вот так он был измят».

Я: «И ты сел на измятого жирафа? Как?» Он это мне опять показывает и садится на пол.

Я: «Зачем же ты пришел в комнату?»

Он: «Этого я сам не знаю».

Я: «Ты боялся?»

Он: «Нет, как будто нет».

Я: «Тебе снились жирафы?»

Он: «Нет, не снились; я себе это думал, все это я себе думал, проснулся я уже раньше».

Я: «Что же это должно значить: измятый жираф? Ведь ты знаешь, что жирафа нельзя смять, как кусок бумаги».

Он: «Это я знаю. Я себе так думал. Этого даже не бывает на свете. (Примеч. Фрейда: Ганс на своем языке определенно заявляет, что это была фантазия.) Измятый жираф совсем лежал на полу, а я его взял себе, взял руками».

Я: «Что, разве можно такого большого жирафа взять руками?»

Он: «Я взял руками измятого».

Я: «А где в это время был большой?»

Он: «Большой-то стоял дальше, в сторонке».

Я: «А что ты сделал с измятым?»

Он: «Я его немножко подержал в руках, пока большой перестал кричать, а потом сел на него».

Я: «А зачем большой кричал?»

Он: «Потому что я у него отнял измятого».

<…>

Большой жираф – это я (большой пенис, длинная шея), измятый жираф – моя жена (ее половые органы), и все это – результат моего разъяснения.

Кроме того, изображения жирафа и слона висят над его кроватью. <…>

Все вместе есть репродукция сцены, повторяющейся в последнее время почти каждое утро. Ганс приходит утром к нам, и моя жена не может удержаться, чтобы не взять его на несколько минут к себе в кровать. Тут я обыкновенно начинаю убеждать ее не делать этого («большой жираф кричал, потому что я отнял у него измятого»), а она с раздражением мне отвечает, что это бессмысленно, что одна минута не может иметь последствий и т. д. После этого Ганс остается у нее на короткое время («тогда большой жираф перестал кричать, и тогда я сел на измятого жирафа»).