— А вы историк? — повернулся к нему Никита.

— Да, я получил историческое образование.

— Тогда вам лучше, чем кому-нибудь, должно быть известно: чем мертвенней оцепенение общества, тем гибельнее потом взрыв.

«Диалектик!» — подумал Денис, но не успел ничего ответить. Со стороны Макремволия — Большого рынка катила густая толпа, разгоряченная вином. Толпа несла большой гвардейский круглый щит, на котором красовался, словно провозглашаемый императором, не кто иной, как Телхин — профессиональный клеветник! Телхин имел печать правды на морщинистом голодном лице.

— Бей-те ла-ти-нян! — скандировал он, а за ним и вся толпа. — Взять у них хлеб, отдать нашим детям!

— Като, като! — ревела толпа. — Долой! Долой всех инородцев!

— Боже! — воздел руки Никита и поспешил все-таки исчезнуть в сопровождении вооруженных палками слуг.

А Денис, тревога которого все время росла, пустил свою Альму именно туда, куда пронесли Телхина, словно императора толпы. По рассказам он знал, что там, по берегу Золотого рога, теснится генуэзская слободка, квартал ремесленников и мореходов. Византийские проходные дворы узкие, тесные, кривые, на каменистой их почве не растет ничего, кроме одуванчиков. Строения своеобразны — двух-трехэтажные галереи со столбами, многочисленные помойки, наружные лестницы. Обычно в этот! предвечерний час все здесь кишит разнообразным людом, потому что большинство домов функционирует в качестве ночлежек. Но на сей раз жители со страху все попрятались, дым от горящих где-то домов обильно стелется по земле, и поэтому мира нет — не скрипит колодезь, не бегают дети.

«Чья-то вражеская рука, — с горечью думает Денис, — умело направляет все это. Среди византийских бездельников, рыночных игроков, завсегдатаев ипподрома, неряшливых мастеровых, недобросовестных торгашей всегда дисциплинированные и честные генуэзцы были кому-то как бельмо на глазу. И примечательно, сколько всюду праздных зевак и ни одного стражника, как будто у них срочное производственное совещание!»

— Синьор, синьор! — кто-то полудетским голосом взывал рядом с его лошадкой. — Всемилостивейший синьор, выслушайте, меня. — Это был Пьетро, младший из Колумбусов, ныне занимающий должность придворного скорохода.

Денис поднял юношу к себе в седло. Его била нервная дрожь, руки в зеленой ткани лягушачьего цвета так и тряслись, он говорил невнятное: «Бьянка… Мерзавцы… А Ферруччи нет и нет…» Денис никак не мог его успокоить.

У крайних домов генуэзской слободки выросла баррикада. Ветхие сундуки, убогие кровати, ящики, какие-то оглобли… В этой низкой части берега жила самая нищета. Все богатые иноземцы, кто бы они ни были — генуэзцы, пизанцы, флорентийцы, французы, они обитали в аристократических кварталах, у каждого дом был как крепость. А здесь за дороговизной земли лачуги строились прямо па мелководье, как свайные городки. И та же беднота, то же бездолье, что в других предместьях, только язык другой.

Здесь орудовала толпа халкопратов, то есть слесарей, медников, лудильщиков, — такие же пролетарии, только обманутые и распрогандированные своими вождями. Халкопраты яростно штурмовали баррикаду, посреди которой на бочке возвышался молодой Амадей — Денис его сразу узнал, это был жених сестры его оруженосца, который когда-то приходил к нему в гости.

— Амадей! — закричал Пьетро, спрыгнул с седла Дениса и кинулся ему на помощь.

Амадей, круглолицый гигант, стриженный в кружок, как запорожец, легко подняв тяжеленный двуручный меч, описывал им круги вокруг себя, и нападающие со страхом уклонялись от его блистающего лезвия.

Но уже всякая оборона была бесполезна, потому что охлос прорвался через проходные дворы и орудовал в глубине предместья. С пьяным хохотом добивали раненых, рылись в вещах, отыскивая драгоценности.

Ватага подмастерьев-халкопратов (чтобы отличать своих, они и на грабеж приходили в рабочих робах и кожаных фартуках) с криком вела по уличному спуску плачущую навзрыд девушку со светлыми косами, и каждый вцепился в нее рукою. «Бьянка!» — узнал Денис сестру своего оруженосца и горничную Теотоки.

Он непроизвольно наехал лошадью на хулиганов, они сначала отступили, потом, видя, что Денис один, осмелели и стали замахиваться на него зубилами. Один проворный малый прыгнул прямо на круп Денисовой Альме с кучки ящиков. Испуганная лошадь захрапела и начала пятиться, а малый вознамерился вообще выкинуть Дениса из седла. Ну, тут наш герой ощутил в себе приступ отчаянного безрассудства, который налетал на него в подобных случаях. Рукояткой меча он треснул агрессора и угодил ему между глаз. Громила брякнулся оземь. Однако пока Денис с ним справлялся, остальные увели несчастную Бьянку в один из темных переулков.

Денис заметался на своей лошадке, не зная, куда ее направить среди разгрома и драки — Амадей с Пьетро и их товарищи тоже куда-то успели исчезнуть. И вдруг услышал знакомейший из голосов:

— Постой, дорогой, куда ты свою лошадь дергаешь? Либо туда, либо сюда… А лучше ходи пешком.

Да, это был он, достославный труженик моря одноглазый Маврозум, в окружении споспешников, таких же, как он сам. Они, правда, в драку не вязались и награбленное тащить не спешили. Стояли как-то выжидаючи, что еще произойдет.

Денис сообщил им, что произошло с Ферруччи и его семейством. «Ой! — завопил Костаки, который, несмотря на некоторое соперничество, чувствовал к генуэзцу некое подобие дружбы. — Идемте, идемте! Я знаю, где это!»

Лачужка Колумбусов была разграблена и пуста, оконные фрамуги висели сорванные, на одной петле. Поперек порога лежал сам Ферруччи — сначала показалось, что он просто упал, Денис даже спрыгнул с седла, чтобы протянуть ему руку. Но юный оруженосец был мертв, долгоносое итальянское личико, напоминающее легендарного Буратино, запечатлело на себе отвагу сражения.

— Ферруччи мой, Ферруччи! — жалел Денис, становясь на колени и пытаясь услышать хоть слабое биение сердца. Ему с его гуманизмом двадцатого века никак нельзя было жить в зверские времена средневековья!

Подошли с носилками монахи из католической обители святого Томаса, попросили разрешения забрать тело для похорон. «Ух!» — закричал одноглазый, озираясь по сторонам, ища выход для копящегося в нем чувства скорби.

И увидел группку халкопратов в кожаных фартуках, которые на той стороне узкой улочки стояли, скрестив руки, и при свете факелов наблюдали, что происходит у дома Колумбусов.

Разъярившийся пират выхватил из рук оруженосца свою дубинку из ливанского кедра (другого оружия он не признавал) и угробил ею первого из стоявших халкопратов насмерть. Остальные не стали ждать осложнений и разбежались.

— Маврозум! — сказал Денис успокоившемуся после такой акции морскому волку. — Ну за что ты его? Может быть, он совсем ни при чем!

Маврозум уставился на него, не зная, что ответить. А Костаки и все его приспешники кричали: «Кровь за кровь!»

— О-гей, о-гей! — кричали мальчишки на заборе. — Глядите, что делается в заливе!

Морскую зыбь заволокло дымом от горящей слободки, солнце просвечивало сквозь марь, как огненный пятак. Из мглы тумана выдвигались силуэты боевых кораблей.

— Это эскадра Контостефана, — определил как специалист пират Маврозум. — Однако, что ей нужно на таком мелководье, поблизости от городских строений?

— Там трубы, трубы! — кричали глазастые мальчишки. — Там трубы для греческого огня!

Действительно, из квадратных бойниц на высокой, как комод, черной корме ближайшего дромона выдвинулись грубы, похожие на жерла пушек. Не успел никто выразить своих догадок по поводу такого боевого маневра, как трубы изрыгнули пахнущую нефтью густую жидкость, затем по этой струе пробежал пущенный вслед огонь. И тотчас слободка превратилась в клоаку огня. Вспыхнула свайная постройка, рухнули провалившиеся крыши, упал горящий забор, давя под собою мальчишек. Охваченные пламенем воробьи промчались, как стая пуль.

Тут уж и свои и чужие, и православные и латиняне кинулись прочь вперемешку — огонь ведь не разбирает вероисповедания. Скакал и Денис, кроткая лошадка его «скидывалась, храпя, чуя близость огня. У седла бежал одноглазый со своими приспешниками.