— Негодяй этот ваш Контостефан, — говорил на бегу одноглазый, который имел причину на него ополчаться. — С бабами да с детьми воюет, греческий огонь пускает, а от сицилийцев, от сарацин бежит.

— Да это он не сам, — заметил также на бегу быстрый разумом Костаки. — Контостефан ковчега не выдумает. Это кто-то сверху ему приказал!

«Адская программа выполняется!» — так и кольнуло в грудь Дениса.

Он решительно повернул лошадь в сторону дачи Агиохристофорита, тем более что и труженики моря, распрощавшись, направились в свою сторону.

В резиденции знаменитого патрикия его приняли как постоянного клиента, без задержки. Здесь ничего не изменилось. Все на той же веранде, обдуваемый тем же ласковым ветерком, Агиохристофорит в одиночестве поглощал те же деликатесы, правда как-то без прежнего энтузиазма. Те же самые и вечно новые Мела, Левка и Халка лениво танцевали, обнаруживая прелести тех же округлых грудей и треугольных ягодиц. Завидев входящего Дениса, красавицы застыдились и исчезли за занавесью — одеваться.

Патрикий предложил не сухих кузнечиков, нет. И не надоевших уже соловьиных язычков. Вот бобы — фасоль — в простом оливковом масле, крестьянская пища, дешево, полезно, вкусно. «Времена меняются», — подумал Денис.

Услышав его сообщение о погроме в генуэзской слободке и о последующих действиях флота, Агиохристофорит чрезвычайно разволновался, его даже прохватила одышка, и он долго пил родниковую воду со льда. Оторвавшись от чаши, он потребовал: «Рассыльного!» Выяснилось, что рассыльного он сам послал час назад на ту сторону пролива к госпоже Агиохристофорит. «Запасного рассыльного!» Этого ваше всещедрейшество изволили еще на прошлой неделе отослать в свинарник за грубость. «Нотария!» — и так последовал поочередный вызов лиц, которых можно было отправить со строгим посланием ну хотя бы к Контостефану.

— Но ты не беспокойся, синэтер (то есть из числа близких друзей принца. Этим именем стал Дениса титуловать впервые как раз Агиохристофорит). Можешь быть уверен — к утру порядок там будет наведен.

Денису было и горько и стыдно, он просто не знал, какова его во всем этом деле роль.

С этими чувствами и вернулся он в свою кувикулу Большого Дворца. На улицах шла настоящая резня и охота за людьми. Все, кто мог, сводили друг с другом какие-нибудь счеты. Денису приходилось читать в исторической литературе, как в Византии при каждой насильственной смене царствования устраивались такие резни и погромы. Он и воспринимал это как должное. А вот как отвратительно это, оказывается, выглядит в жизни!

Итальянец Амадей, потеряв невесту и близких своих, предводительствуя целым отрядом пострадавших таким же образом людей, поджег несколько византийских жилых кварталов у Форума, в том числе, кажется, сгорел тот многоэтажный клоповник, в котором проживал зачинщик нынешнего мятежа клеветник Телхин. Пользуясь ротозейством великородного Контостефана, эти итальянские ребята захватили не дромон, нет. Взяли на абордаж самую быстроходную галеру императорского флота, назвали ее «Бьянка» и ушли к островам Мраморного моря.

Гражданская война разгоралась.

В конюшне Денис поставил Альму к осиротевшему коню Ферруччи, кстати, он так и забыл у своего оруженосца узнать, как его коня зовут. Поднялся в свои кувикулы, там остро пахло мятой. Маркитантка, рассчитывая на долгое отсутствие хозяина, парила мозоли в мятной ванне.

— Ой! — всполошилась она. — Генерал, ты пришел? В передней были разложены по кучкам какие-то детские платьица, игрушки, мужские сандалии с золочеными носками, все мало ношенное и пригодное для сбыта.

— Сула! — строго сказал Денис.

— Чего изволишь, мой повелитель? — заюлила она, чувствуя предстоящий разнос.

— Это ты скупала награбленное?

— Да, покупала… Но откуда оно взялось, не знаю…

— Как тебе не стыдно? Римлянка, а покупаешь отнятое при грабеже и погроме. Я не римлянка.

— А кто же ты?

— Я беглая рабыня. Вот, призналась тебе. А ты можешь отвести меня к эпарху, я не буду сопротивляться. Ты получишь премию за поимку беглого раба, а я свою мзду от Бога за то, что, дура, полюбила тебя.

«Да, действительно, — думалось Денису. — Рабы, они не римляне, хотя язык у них общий, греческий. Да и мораль у них другая. Но все-таки грабительским делам я потворствовать не намерен».

— Есть ли у тебя какой-нибудь знакомый монастырь, где имеется детский приют? Пристанище сирот?

— Да, а зачем? Монастырь Пантепоптон, например.

— Все тот же пресловутый Пантепоптон! Чего там только, оказывается, нет!

— Да и я сама рассчитываю к концу жизни найти там упокоение души.

— Вот и хорошо. Пойди сейчас же и отдай все это в приют.

— Ты с ума сошел! — завопила она. — Ведь это же большие деньги!

— Деньги я тебе отдам.

— Ах, генерал, ты, видимо, хочешь заранее времени попасть во святые!

— Рассуждать об этом не будем. А раз я для тебя генерал, то исполняй тотчас же. Или уходи отсюда совсем!

Он ушел в свою комнату, лег там не раздеваясь. Безумные сцены плыли перед его взором. Суда возилась в соседней комнате, стучала, брякала, уходила надолго, потом вернулась. Заглянула из-под занавески и, увидев, что Денис лежит с раскрытыми глазами, осторожно вошла.

— Вот тебе в подарок, гляди, хлыст. Сарацинский, из витой кожи. А то, я заметила, ты лошадь свою совсем не стегаешь, какой же всадник без кнута? И меня учи этим кнутом, когда я дурость свою начну проявлять. Скажи: а ну-ка, Сулка, задери свои юбки — и кнутиком, кнутиком пройдись без жалости, знаешь, как помогает?

Она расправила подол и стала возле его ложа на колени, даже молитвенно сложила руки. Делала она это не без труда — ведь у нее изувечено колено. Смотрела преданными глазами.

— Твоя эта Фотиния и не знает, что такое счастье. Оно ей на голову свалилось, как орех. Счастье надо выстрадать.

— Молчи! Я запрещаю тебе об этом говорить.

— Нет, нет, — все больше смелела она. — Я ничего лишнего не скажу. А послушай. Один раз, еще девушкой, продали меня в монастырь. Там инокиня одна была, мать Гликерия, старушка совсем, Болгаробойцу еще помнила. Я ей келью убирала, катихумену. Она мне стала второю матерью, тем более что родной-то я матушки и совсем не помню. Она мне говаривала, мать Гликерия-то, на чем ты, говорит, Сули, сломаешь свою головушку, так если влюбишься в кого!

— Ферруччи жалко, — сказал Денис. — За что его так?

— А какой вывод? — сказала безжалостно Сула. — По положению у принца ты и вправду генерал. Генерал, генерал, а где твое войско? Чего ж ты живешь в лакейской этой кувикуле? Тебе дворец нужен, особняк, отель, как говорят иностранцы, тысяча слуг с палками… (Денису вспомнился Никита на коне и его домочадцы с дубинами.) Тогда бы и Ферруччи твой был жив…

«Опять она права!» — вздохнул Денис, откинулся на подушки, пытаясь заснуть. Не тут-то было. Во-первых, в городе господствовал тревожный, почти набатный трезвон, возбуждал, по крайней мере, желание узнать новости. Денис представлял себе, как тысячи жителей бегут к форумам и перекресткам, чтобы хоть узнать, какому завтра молиться Богу.

Во-вторых, в полусвете лампадки все явственнее слышался чей-то не то детский, не то женский шепот: «Сули, Сули, вставай, ты же сказала разбудить…»

Денис поднял сандалию и швырнул в занавесь на двери. Сула там вскочила и после кратких сборов исчезла по своим маркитантским делам.

А он все лежал, охваченный грустью и чувством бессилия что-нибудь изменить. Жизнь течет своим чередом, на смену утратам поднимается новая поросль.

По стране далекой детства

Я болею ностальгией,

Я времен тогдашних книжки

На дом в Ленинке беру.

Вспоминаю, вспоминаю,

Бабушкин альбом листаю,

От хандры ли, от одышки

Засыпаю поутру…

И ко мне тогда былые

Подступают полулица,

Четвертьобразы, осколки