— Я об этом думаю, — ответил Келлер. — Но думаю и о другом, ты знаешь. О том парне.

— Ах, о нем.

— Я не хочу называть его имя, но…

— И не называй…

— Дело в том, что он все еще… э…

— Занимается тем же, что и всегда.

— Совершенно верно.

— Вместо того чтобы последовать примеру Джона Брауна.

— Кого?

— Или тела Джона Брауна. Насколько я помню, оно превращается в прах в могиле.[69]

— Тебе виднее.

— Наверное, мы сможем догадаться, если подумаем вместе, Келлер. Ты задаешься вопросом, а остаются ли в силе наши договоренности, так?

— С одной стороны, нелепо даже думать об этом, — ответил он. — Нос другой…

— С другой стороны половина денег заплачена. И мне бы не хотелось их возвращать.

— Я понимаю.

— Знаешь, я бы предпочла получить и вторую половину. Но если они дадут задний ход, мы оставим то, что они прислали. А если скажут, что ничего не меняется… что ж, ты уже в Майами, не так ли? Сиди на месте, Келлер, мне нужно позвонить.

Того, кто хотел отправить Оливареса в мир иной, смерть нескольких тысяч людей в тысяче пятистах милях от Майами не заставила отказаться от намеченного. И Келлер, думая об этом, не мог понять: а почему, собственно, он решил, что заставит? По телевизору много рассуждали о возможных последствиях трагедии. Ньюйоркцев, предположил кто-то, она сплотит, люди проникнутся друг к другу более теплыми чувствами, поняв, что все они — одна большая семья.

Ощутил ли Келлер связь с Рубеном Оливаресом, которой ранее не осознавал? Он подумал об этом и решил, что нет, не почувствовал. Более того, где-то даже обиделся на него. Если бы Оливарес провел меньше времени за обедом и поспешил с прелюдией в титти-баре, если бы сразу поехал на квартиру танцовщицы, а потом отбыл в посткоитусном блаженстве, Келлер прикончил бы его и успел на последний рейс в Нью-Йорк. И в этом случае находился бы у себя в квартире, когда самолеты врезались в башни-близнецы.

Но что бы от этого изменилось? Ему пришлось признать, что ничего. Он бы наблюдал, как разворачивается жуткая драма, на экране собственного телевизора, а не того, что стоял в номере мотеля. Повлиять же на происходящее он не мог.

Оливарес, с его стейками на обед и танцовщицами с голой грудью, не шел ни в какое сравнение с героическими копами и пожарными, с обреченными сотрудниками корпораций, которые арендовали помещения во Всемирном торговом центре. Келлер, конечно, признавал, что Оливарес — представитель человечества. И если все люди братья — а Келлер, единственный ребенок в семье, эту идею под сомнение не ставил, — то братья начали убивать другу друга довольно давно, Келлера тогда и в проекте не было. Если Оливарес был Авелем, то Келлер с готовностью соглашался стать Каином.

Его даже радовало, что он мог хоть чем-то занять себя.

И Оливарес облегчил ему задачу. По всей Америке люди выписывали чеки и выстраивались в очереди на станциях переливания крови. Копы, пожарные, обычные граждане садились в автомобили и ехали на северо-восток, чтобы принять участие в спасательных работах. Оливарес, с другой стороны, по-прежнему потворствовал своим желаниям. Утром шел в офис, днем и ранним вечером совершал обход баров и ресторанов, а завершал день ромом в зале, полном голых сисек.

Келлер ходил за ним три дня и три вечера и к третьему вечеру решил, что не стоит мучиться угрызениями совести из-за какой-то танцовщицы с голой грудью. Он ждал около титти-бара, пока зов природы не позвал его в бар. Прошел мимо столика, за которым Оливарес болтал с тремя молодыми женщинами, у всех груди чуть не лопались от закачанного в них силикона, и двинул в мужской туалет. Стоя у писсуара, подумал, а что будет делать, если кубинец возьмете собой всех троих?

Он вымыл руки, вышел из туалета и увидел, что Оливарес отсчитывает деньги. Все три женщины по-прежнему сидели за столиком и, похоже, не собирались расставаться с Оливаресом. Одна елозила грудями по его руке, другие вели себя не менее кокетливо. Келлер уже смирился с тем, что придется отправить к праотцам одну постороннюю женщину, но теперь получалось, что речь шла о троих.

Но подождите… Оливарес поднялся и, судя по жестам и выражению лица, говорил женщинам, что ему нужно на минутку отлучиться. И точно, взял курс на мужской туалет, прекрасно понимая, что полный мочевой пузырь в ночь любви только помеха.

Келлер вернулся в туалет раньше Оливареса, нырнул в пустую кабинку. Около писсуара стоял пожилой джентльмен, тихонько разговаривал на испанском то ли сам с собой, то ли со своей простатой. Оливарес вошел, встал у соседнего писсуара, затараторил на испанском, обращаясь к пожилому джентльмену, который отвечал медленными, грустными предложениями.

Вскоре после прибытия в Майами Келлер раздобыл оружие, револьвер 22-го калибра — маленький, короткоствольный, легко умещавшийся в кармане. Келлер достал револьвер, гадая, сколь далеко разнесется грохот выстрела.

Если бы пожилой господин первым покинул туалет, револьвер бы не понадобился. Но если бы Оливарес обогнал старика, Келлер не собирался выпускать его за дверь, из чего следовало, что пришлось бы стрелять, и как минимум дважды. Он наблюдал за ними поверх стенки кабинки, надеясь, что все закончится до того, как в туалет зайдет кто-нибудь еще. Наконец пожилой джентльмен застегнул брюки и направился к двери.

Остановился на пороге, вернулся, чтобы вымыть руки, что-то сказал Оливаресу. Наверное, пошутил, потому что тот громко рассмеялся. Келлер, который уже убрал револьвер, достал его снова, чтобы убрать в тот самый момент, когда за пожилым джентльменом закрылась дверь. Этого же момента дожидался и Оливарес. Достав маленькую бутылочку синего стекла и крохотную ложечку, он вдохнул каждой ноздрей по ложечке порошка — Келлер предположил, что в бутылочке кокаин.

Келлер выскочил из кабинки. Оливарес, который мыл руки, должно быть, не услышал его за шумом льющейся воды. В любом случае не отреагировал. Келлер подлетел к нему, одной рукой ухватился за подбородок, второй — за жирно блестящие волосы. Он никогда не изучал приемы рукопашного боя, не учился даже у бирманца с непроизносимым именем, но своим делом занимался достаточно долго и освоил пару-тройку своих фирменных приемов. Сломал Оливаресу шею и по полу потащил труп к кабинке, которую только что освободил, когда какой-то недомерок, черт бы его побрал, в рубашке с короткими рукавами распахнул дверь и преодолел половину пути к писсуару, прежде чем понял, что происходит. Глаза округлились, челюсть отвисла, и Келлер убил его, прежде чем недомерок успел издать хоть один звук.

Мочевой пузырь недомерка, который не опорожнился при жизни, проделал это после смерти. Оливарес, успевший отлить в последние моменты жизни, умирая, справил в штаны большую нужду. Так что мужской туалет, который и с самого начала не благоухал, как райский сад, теперь просто смердел. Келлер запихнул оба тела в одну кабинку и торопливо покинул туалет, до того как еще какой-нибудь сукин сын успеет войти и присоединиться к их компании.

Полчаса спустя он уже ехал на север по автостраде 95. К северу от Стюарта остановился на заправочной станции, залил полный бак бензина, зашел в туалет, чистенький, пустой, пахнущий сосновой отдушкой дезинфицирующего средства, уперся обеими руками в белые кафельные плитки, и его вырвало. Несколько часов спустя, в туалете площадки отдыха, расположенной сразу после границы штата Джорджия, его вырвало снова.

Он не мог винить в этом убийство. Идея спрятаться в туалете была не из лучших. Слишком часто туда заходили люди, что выпивохи, что кокаинисты. Вонь от трупов, не говоря уже запахе мочи, который и до того стоял в туалете, мог бы вывернуть наизнанку желудок, но первый раз в дороге он блеванул, когда от титти-бара его отделяло более сотни миль и произошедшее там жило лишь в памяти.

Некоторых коллег, он это знал, обязательно рвало после выполнения заказа, а среди ветеранов-актеров хватало таких, кто всегда блевал перед выходом на сцену. Келлер знавал одного мужчину, веселого хладнокровного киллера с тонюсенькими запястьями девочки-подростка и привычкой держать сигарету большим и указательным пальцами. Так вот этот мужчина мог радостно щебетать о своей работе, потом встать, извиниться, блевануть в раковину и продолжить разговор с того самого места, где он оборвался.