И преодолев, как думалось Сократу, любовь свою к Аспасии, вернулся он к ваянию, которым зарабатывал на хлеб, и к размышлениям об истине обыкновенной, будней жизни, ибо видел: хоть и сам народ, с помощью Перикла правит государством, неравенство в Афинах не исчезло, одни щеголяли в дорогих тарентийских одеждах, живя среди прислужников-рабов, в богатых каменных домах, другие же хлеб насущный добывали трудом собственных рук, и добродетелей в Афинах не прибавилось, и неправедности меньше не стало: куда ни глянешь, гнездились всюду эгоизм, обман, мздоимство, властолюбие, черная зависть и распущенные нравы… И мнилось Сократу, что вызволить Афины из беды должна не божеская истина, а истина житейская, еще неведомая людям, но которая научит их разумно жить и праведно вести дела.

И не зная, что это за истина и где ее искать, поспешил Сократ к софистам[35], устремившимся на зов Перикла со всей Эллады, дабы просвещать умы афинян. И были среди них кеосец Продик, Эвен с Пароса, Гиппий из Элиды, сицилиец Горгий Леонтийский и самый именитый — Протагор из Абдер, кто начал дровоносцем (и придумал, говорили, наспинную подкладку для носильщиков) и слыл теперь философом по прозвищу Мудрость. И хотя не нравилось Сократу, что берут приезжие мзду за ученье, и немалую — тому же Продику платили афиняне за полное обучение 50 драхм[36], — не отходил он от софистов, слушая их споры в гимнасии, на агоре, на улицах, с молодыми афинянами, а также и между собой. И поначалу до того был покорен Сократ их красноречием и живостью ума, что даже взял урок — за драхму — эристики[37] у громогласного кеосца Продика.

С неустрашимостью ума кинулись софисты сокрушать лживую истинность мифов, поверий, прав, законов и лицемерие домашней жизни афинян. Все привычное перевернул их гибкий, дерзновенный разум и на место свергнутых мыслью богов водрузил человека. И, оборотив свет мысли с неживой природы на живую жизнь людей, доказывали, что, подобно тому, как потребности тела родили земледелие, торговлю, скотоводство и ремесленные города, а непомерность телесных желаний — войны, рабство и насилие, так и стремление духа человеческого порождает новую, высшую жизнь — искусство и культуру.

И дерзали они утверждать, о чем втихомолку догадывались сами афиняне, что гражданское право не есть установление богов, а всего лишь соглашение между людьми. Другой же из софистов, Алкидам, бесстрашно осудив в Элладе рабство, доказывал, что люди все равны перед богами и только случай делает одних свободными, а других рабами, и потому-то рабство нужно уничтожить…

Когда же, насытившись зрелищем красноречивых состязаний софистов, глубже заглянул Сократ в их кладезь мудрости, то увидал на дне его темную воду незнания. Игрою слов подменяли софисты поиск истины, темное выдавали за светлое, а светлое за темное, небывшее — за бывшее, ради смеха говоря зевакам: «То, чего ты не терял, ты имеешь; ты не терял рогов, значит, ты рогат!», а другим — что «самая распрекрасная жизнь безобразна, потому что кончается смертью». Жизнь свою они растрачивали в суетливых спорах о словах, и нередко споры мудрецов кончались немудрящей потасовкой.

И стал Сократ ниспровергать своих кумиров, бросив им как обвинение народную поговорку: «Хвалить и хулить одну и ту же вещь нечестно!» А Протагора из Абдер, утверждавшего: «Человек есть мера всем вещам — существованию существующего и несуществованию несуществующего», спросил: «Какой человек? Ведь люди разнятся между собой, как звезды от песчинок!» И, не найдя ответа в разуме своем, твердил мудрейший из софистов: «Просто человек…» И тогда, опровергая главное из утверждений Протагора, будто «все на свете истинно», сказал Сократ: «Ну да, ложь ведь тоже истинна, если ее истинно высказывает лживый человек; но ведь от этого ложь не становится истиной!» И напоследок потешил софистов шуткой на их же манер: «Все, что храпит, не теряя, богатство твоего ума, Протагор, он имеет; не терял же он лживости; значит, ум твой богат ложью!»

И сказав себе: «Не истину ищут они, приезжие учителя софистики, а забавляются, как пьяные, разгулом разума!», покинул молодой Сократ софистов и замыслил странствие в другие государства, где, по слухам, жили мудрецы, владевшие познанием необходимой истины…

Покидал же он Афины и ласковую, домовитую Мирто, ходившую тяжелой первенцем Сократа, нетерпеливо, ибо хотел еще найти забвение своей любви к Аспасии, в дом которой его все время звало сердце. И быть попутчиком Сократа вызвался Эсхин. Тогда-то, занятый торговыми делами, Критон и посадил друзей в Пирее на парусник отца, отплывавший в Милет, не позабыв им сунуть на дорогу тяжелый кошелек…

Глава вторая

ПРИЗЫВ ДЕЛЬФИЙСКОГО ХРАМА

в странствии по цветущей Ионии, явившей на свет немало мудрецов, известных всей Элладе, прежде прочих городов посетил Сократ с Эсхином родину Аспасии — Милет, где также был рожден градостроитель Гипподам[39], по строгому плану которого сооружалась афинская гавань Пирей.

Но не встретили путники тех мудрецов, кто знал бы тайну истины житейской, и повстречали только одного — ученика Анаксагора, Архелая по прозванию Физик, кто первый высказал догадку, что звук есть сотрясение воздуха. И сказал он странствующим афинянам, что справедливое и прекрасное существуют не по велению природы, а установлением людей. На вопрос же Сократа, считать ли справедливым или несправедливым установленное одними как справедливое, а другими как несправедливое, не нашел ответа Архелай в разуме своем, и покинули его Сократ с Эсхином в незнании большем.

Когда же приплыли на остров-государство Самос, славный военным могуществом, то беседовали там с мудрым Дамоном, наставлявшим юношей посредством музыки, ибо учил, что благозвучность способствует смягчению нравов, а неблагозвучность его огрубляет.

И выслушав Дамона, утверждавшего, что политические перевороты происходят от перемены музыкальных стилей в государствах, рассмеялся Сократ и увел с собой Эсхина, говоря: «Что тирания может иногда способствовать расцвету похоронной музыки и маршей, в это каждый поверит, по то, что будто музыка, даже самая сладкозвучная, способна свергнуть тиранию, в это и ребенок не поверит…»

И отправились афиняне назад и, переплывши Эгейское море, высадились в Истме[40], дабы насладиться зрелищем Истмийских игр, где в честь морского бога Посейдона состязались в телесной красоте и ловкости гимнасты и конники, а в благозвучии — музыканты и поэты. Из Истма же пришли они в Дельфы[41], знаменитые на всю Элладу Пифийскими играми[42], а еще того больше — храмом Аполлона, чтобы узнать у пифии[43] истину, философам неведомую: о добродетели, что она такое и как ее познать. Но не пришлось им вопрошать оракула, ибо нужную истину узрел Сократ начертанной у входа в храм: «Познай самого себя».

И так потрясла эта надпись Сократа, что долгое время стоял он в безмолвии, впившись глазами в призывную надпись храма, говоря себе бесконечно: «Так вот оно то, что так долго искал!»

И юный Эсхин, привыкнув к тому, что Сократ подолгу стоял и сидел, осененный мыслями, так долго ждал его на этот раз, что, испугавшись за друга, не напасть ли навалилась на него, решил схватить его за руку, чтобы отвлечь от мысленных грез. И повернув стопы домой, в Афины, говорил Сократ Эсхину: