В свете позднейших представлений о развитии христианской доктрины нам важно понять, как обе стороны споров понимали божественную сторону Христа. Многие современные читатели думают, что обожествление Христа было искажением первоначального христианского учения. Они полагают, что первые христиане видели в Иисусе человека и что лишь позже, задним числом, ему придали божественный статус. Последнее обычно связывают с обращением Римской империи в христианство и с таким событием, как Никейский собор 325 года. В своем романе «Код да Винчи» Дэн Браун утверждает, что именно в Никее Иисус стал Богом в результате борьбы за власть империи и церкви: он был обожествлен с помощью голосования и подсчета большинства голосов.

Однако по меньшей мере за сто лет до этого события никто не ставил под сомнение божественность Христа, причем чем определеннее церковь высказывалась за приоритет четырех канонических Евангелий, тем прочнее становилась эта вера. Матфей и Лука были наиболее популярными евангелистами, и, знакомясь по ним с жизнью Христа, верующий не мог обойти их повествования о чудесном зачатии и рождении. Память об этих историях окрашивала восприятие Марка и Иоанна, так что читателям казалось, что и эти евангелисты говорили о рождении Иисуса. Христиане спорили не о божественности Иисуса Христа, но о связанном с этим вопросе: какие человеческие элементы в нем остались – и остались ли они вообще? Уже к 200 году иудеохристианские группы, видевшие во Христе исключительно человека, стали крайне малочисленными и изолированными. Жаркая схватка шла вокруг совершенно иного вопроса: можно ли считать Христа человеком?

Вопрос о том, в какой мере Христос един с Богом Отцом, породил так называемый арианский кризис. Священник Арий соглашался с тем, что Христос был могущественным и святым и принадлежал к сверхъестественному миру, однако, думал он, поскольку Отец сотворил его в определенный момент, мы не можем считать Христа в равной мере божественным. Его оппоненты, во главе которых стоял Афанасий из Египта, с неменьшей страстью верили в то, что Христос совершенно равен Отцу, что он часть триединого Бога и всегда обладал этим статусом. Ортодоксы лаконично выразили свою позицию в виде лозунга, который можно перевести примерно так: «Никогда не было такого было, когда Его не было»[62]. Как это нередко бывает в подобных философских схватках, мнения двух противоборствующих сторон не так уж существенно отличались одно от другого. И ариане, и сторонники Афанасия считали, что Иисус тесно связан с Отцом и существовал до создания вселенной. Афанасий утверждал, что Христос единосущен (homoousios) Отцу, Арий же думал, что он подобен (homoiousios) Отцу, но не тождественен ему. Вся разница заключалась в одной-единственной букве.

Афанасий одержал великую победу в этой битве, однако его триумф одновременно открыл дорогу для христологии одной природы. В 325 году Никейский собор осудил взгляды Ария как еретические. Собор выразил свои убеждения в следующем Символе веры:

Никейский собор стал славной легендой истории церкви – воспоминанием о победе только что провозглашенной ортодоксии. Хотя на то, чтобы утвердить мнение Афанасия во всей церкви, ушли века (скажем, в VI веке готы и лангобарды, исповедующие арианство, правили значительной частью Западной Европы), в итоге оно восторжествовало. Даже в наши дни сотни миллионов людей, посещающих церкви с традиционным богослужением, слышат об этой доктрине еженедельно, когда на любом языке произносят Символ веры, где говорится, что Христос единосущен Отцу. Однако Никея не положила конец богословским спорам, но скорее, напротив, привела к появлению новых полей сражений. К концу IV века основная часть церкви достигла согласия по вопросам о природе Бога и о Троице, но теперь разгорелись битвы вокруг природы Христа. Эти христологические споры были главными спорами V века[64].

Сами никейские определения создали проблемы для понимания человеческой стороны Христа. Символ веры собора, несомненно, отражает веру в то, что Христос был человеком. Иисус не просто воплотился, но и стал человеком, anthropos. Но можно было спорить о значении этих терминов, и спор об этом стал предметом глубокого взаимного несогласия церквей Александрии и Антиохии. В Евангелии от Иоанна говорится о том, что Логос «стал плотью» (sarx), и позднейшие богословы считали, что Логос был началом, которое управляло плотью, или телом, Христа. Такое представление о Logos-sarx (Слове-плоти) удовлетворяло мыслителей александрийской школы, таких, как Афанасий. Но это оставляло возможность думать, что Бог обитает в человеческом теле, не имеющем своей отдельной идентичности: в этом смысле в Иисусе можно было видеть просто обобщенного представителя человечества. Со своей стороны антиохийцы опасались, что такой подход приведет к отрицанию того, что Иисус был человеком в полном смысле этого слова. Он был не просто телесным существом, но реальным человеком определенного происхождения и со своей биографией, с умом, волей и желаниями – он ведь плакал – человека. Антиохийцы единодушно придавали больше значения Христу как человеку, anthropos, так, у них было представление о Logos-anthropos (Слове-человеке). Вочеловечиться, стать anthropos означало обрести статус человека в полной мере[65].

Христиане стали пользоваться нагруженным смыслом словом homoousios, которое приобрело уже почти авторитет Писания и было концепцией, от которой никто не мог легко отмахнуться. Но сторонники одной природы с легкостью могли использовать его для поддержки своих представлений. Если Христос действительно обладает единой сущностью с Отцом, где в этой картине человек Иисус? Достоин внимания тот факт, что Никейский Символ веры буквально ничего не говорит о том, что Иисус делал от своего воплощения до распятия при Понтии Пилате. Мы ничего не слышим о его чудесах и притчах, проповедях и поучениях или каких-либо еще событиях его земной человеческой жизни, как если бы ничто в его жизни или миссии между двумя событиями не имело ни малейшего значения. Даже Афанасий, как он ни старался, не смог оставить убедительного утверждения о человеческой природе Христа. Фактически критики Никеи вправе были говорить, что этот Великий собор просто воскресил забытое савеллианство в новой оболочке – мысль о том, что Христос просто был формой или видом единого божественного существа. По иронии судьбы, то самое церковное собрание, которое в 268 году осудило Павла Самосатского, одновременно отвергло и термин homoousios, который казался тому собору еретическим нововведением Павла. В 268 году это слово казалось церкви абсурдной ересью; шестьдесят лет спустя оно стало лозунгом единой ортодоксии[66].