Эти споры касаются не только богословия, но и того, что мы называем реальным миром, – хотя тогдашние богословы, несомненно, сказали бы, что этот термин указывает на небеса, а не на эту временную жизнь. Мысль о человеке по имени Иисус на протяжении всей истории Запада вдохновляла людей на подражание ему: это выражалось в общественной деятельности и политических реформах, не говоря уже о мистическом поиске и искусстве. В сравнительно недавние времена сторонники теологии освобождения заговорили о таком Иисусе, который действительно опустошил себя, отказавшись от божественных привилегий и почетного статуса, и ходил по земле как один из самых бедных и презираемых людей. Он одновременно и образец для бедняков, и их вождь в борьбе за справедливость. Как убедительно говорил Чарльз Шелдон в своем романе 1897 года «По его стопам», где говорилось о радикальной социальной реформе, христиане должны задавать себе такой вопрос: «Что бы сделал Иисус?» Конечно, бесчисленные провалы в истории христианства показывают, что верующие не всегда задавали себе этот вопрос или не всегда могли на него правильно ответить. Но стремление к этому никогда не умирало.

Можно вспомнить и о другом этическом вопросе: как мы судим о том, насколько весомы слова Христа, записанные в Новом Завете? Для простоты допустим, что Писание верно передает высказывания Иисуса, хотя, конечно, это, быть может, и не всегда верно. Когда Иисус рассказывает притчу или что-то утверждает, что мы слышим: слова, буквально и непосредственно исходящие от Бога, или мысли человека, на которые накладываются ограничения его времени и места? Возьмем конкретные примеры: если Иисус говорил с божественным авторитетом, верующим следует всерьез принять его слова о радикальном отличии света от тьмы, а также в буквальном смысле верить в дьявола и бесов. Признавая Христа человеком, верующий не обесценивает и не отвергает его учение, но ему приходится больше размышлять о том, какой авторитет несут данные слова и как их применить в современных условиях.

Божественный или богочеловеческий Христос? Чтобы лучше понять два этих подхода, стоит задаться вопросом: что именно боялась потерять каждая сторона в случае победы противников? У тех и других в самом центре веры стояла мысль об Эммануиле, о Боге с нами. И те и другие по-своему опасались такого богословия, которое бы закрывало перед людьми возможность получить доступ к полноте божественного, но у каждой стороны было свое решение этого вопроса. С точки зрения антиохийцев, вера в одну природу, которая делала Христа совершенно божественным, отделяла его от человечества и делала во всем непохожим на человека. Эта вера также приводила к ужасающе абсурдному выводу, что Бог Творец страдает и умирает, то есть, говоря богословским языком, «подвержен страстям». Сторонники же одной природы желали, чтобы ничто не ставило под сомнение характер тесной связи между Богом и человечеством. Эта связь должна быть полным соединением, а не частичным пересечением или случайным союзом. Они боялись, что чужое богословие ослабит образ Христа, сделает его чем-то меньшим, нежели явление Бога в нас. Обе стороны преследовали одну и ту же цель, но двигались к ней по совершенно разным дорогам[23].

Сохранение веры в Христа как человека также не позволяло помещать божественное в некую чуждую нам и невообразимую сверхъестественную сферу. Если Христос был человеком по имени Иисус, значит, он родился в конкретное время в таком-то месте и был евреем. Даже папа Лев, который с большим презрением относился к евреям и иудаизму, утверждал, что Иисус был стойко укоренен в своем еврейском наследии и в мире Ветхого Завета. Родословные, содержащиеся в Евангелиях, – перечень родителей и их потомков, над которым засыпает современный читатель, – однозначно указывают на то, что Иисус был человеком. Халкидон обрекает на неудачу любую попытку оторвать Иисуса от иудаизма.

Подобным образом, у каждой стороны был свой подход к Библии. Александрийцы опирались на традицию греческой философии и использовали тексты Писания, чтобы проиллюстрировать свои выводы. Каждое слово и каждая строка Библии становилась аллегорией, передающей духовную истину, которая могла быть никак не связана с подлинными историческими событиями в Палестине I века. Несторий же, в духе Антиохии, читал текст Писания в свете исторических событий, а уже затем размышлял над его значением и истолкованием. Если читать Евангелия таким образом, трудно не увидеть в нем человеческого Христа, человека, который плакал. Халкидонские определения подтверждали, что библейская истина обладает скорее реальной, чем символической природой[24].

Не менее важную роль в этих спорах сыграло стремление сохранить женское лицо божественного. На фоне споров V века неожиданно сделался крайне популярным культ Девы Марии, и одновременно верующие стали утверждать, что она есть Матерь Бога в буквальном смысле слова. Язычники смеялись над этими явлениями, видя в них введение культа новой богини, но они возмутили также и многих христиан. Некоторые считали, что сама идея Матери Божией есть абсурд, – так, Несторий в изумлении спрашивал, действительно ли Бог присутствовал в мире в лице двухмесячного младенца, – другие же отвергали любую попытку поставить под сомнение божественность Христа на любом этапе его земной жизни. По крайней мере в этом вопросе сторонники одной природы целиком и полностью соглашались с ортодоксально-кафолической церковью, так что поклонение Марии получило повсеместное распространение. В почитании Матери Божией особенно выделялись египетские христиане, ее образ стал предметом великой традиции раннего изобразительного искусства, а коптская монофизитская церковь давно славилась своим особым любовным отношением к Марии[25].

Вера в Иисуса как человека также способствовала развитию и распространению христианского изобразительного искусства и тем самым повлияла на западную культуру. Мы с легкостью забываем о том, что эта традиция была чрезвычайно удивительным феноменом. Монотеистические религии нередко крайне подозрительно относятся к произведениям изобразительного искусства – будь то священные образы или изображения людей. Отчасти за этим стоит страх перед идолопоклонством, но эта тенденция также отражает нежелание пытаться изображать священное. Хотя такое отношение к изображениям не универсально – в какие-то исторические моменты благочестивые верующие как из мусульман, так и из иудеев изображали человеческие фигуры, – оно получило широкое распространение. Христианство, несомненно, могло бы пойти тем же путем, и в различные периоды его истории возникали иконоборческие движения, когда верующие уничтожали священные образы. Тем не менее христианское изобразительное искусство выжило и представило нам богатые образы человечности Христа – изображения ребенка и его матери, учителя и распятого страдальца.

То, как христиане вспоминали об этих соборах, многое говорит нам о процессе создания христианской истории и по аналогии о процессе создания истории других великих феноменов и движений. Часто мы слышим жалобу на то, что историю пишут победители, но здесь ситуация еще хуже. Фактически историки описывают события с точки зрения тех, кто станет победителем позже, хотя в описываемый момент эта победа совершенно неочевидна. Именно это происходит тогда, когда мы воспринимаем Халкидон как окончательный триумф ортодоксии[26].

Обычно 451 год описывают как решительный прорыв, как критически важный переход от древнего периода возникновения веры к ее тысячелетней зрелости и Средневековью. Однако при этом забывают о примерно столетии после Халкидона, когда его сторонники вполне могли бы утратить господствующее положение. Между 451 и 540-ми годами халкидонцы и их противники набирали и теряли вес в глазах римской власти, и в отдельные десятилетия монофизиты брали под контроль не только империю, но и большинство епископских и патриарших кафедр. Хотя после 451 года халкидонское исповедание стало официальным символом веры империи, тем не менее на протяжении столетий во многих местах – в Египте, Сирии и Палестине – халкидонцы составляли в лучшем случае подозрительное меньшинство. Споры о природе (или природах) Христа все еще кипели и в 650, и в 800 годах. И во многих частях мира сокрушительную победу одержали противники Халкидона. И вопрос об исходе битвы все еще оставался нерешенным.