Бывают такие слова, которые вас совершенно ошеломляют: до того они резки, до того неожиданны, что на них можно ответить только ударом. Именно такое действие произвели на меня слова мсье де Паван. Если бы мы были не одни, я сказал бы ему, что он лжет и обнажил шпагу. Но с глазу на глаз, в мрачной темноте улицы Фосс, безо всяких свидетелей, и к тому же под влиянием новых для меня дружеских чувств к нему, … что же я мог сделать?

Ничего я и не сделал, а просто продолжал стоять словно окаменелый в ожидании того, что он скажет дальше. Долго ждать он меня не заставил.

— Она сестра моей жены, — заговорил он сурово. — Но это не повод к ее защите. Защищать ее? Если бы вы пожили только месяц при дворе, мсье де Кайлю, то убедились бы сами, что всякая такая защита бессмысленна: она известна не менее мадам де Сов. И как не тяжело мне это говорить, — а я убежден в этом, хотя моя жена и не верит мне, — что первое желание мадам д'О — отделаться от своей сестры, и от меня также, чтобы захватить наследство Маделены. Недаром я вчера испытывал такой ужас, когда она не вернулась домой!

— Вы несправедливы к мадам д'О! — воскликнул я, содрогнувшись от такого обвинения, особенно подействовавшего на меня в темноте ночи. — Без сомнения вы несправедливы к ней! Как вам не стыдно, мсье де Паван?

Положив мне на плечо руку, он заглянул в мое лицо.

— Видели вы с ней монаха? — медленно спросил он. — Его называют коадъютором — отталкивающего вида собака?

Я отвечал утвердительно, и дрожь пробежала по всему моему телу под влиянием чувства, вызванного его манерой говорить. Я рассказал, какое участие принимал монах в этом деле.

— Я действительно прав, — добавил Паван. — Для меня устроена западня… Настоятельница Урсулинок и похищение моей жены? Да она самый близкий друг ее! Это невозможно: она скорее спасла бы ее от опасности… Хм! Постойте-ка минуту…

Я замер в ожидании новых ужасных открытий. Наконец он пробормотал, видимо сдерживая себя из последних сил:

— Да может ли это быть?! Не знала ли настоятельница об истинной опасности, грозящей всем нам, и не хотела ли она укрыть Маделену? Мне думается…

И я стал размышлять также, ведь мысли воспламеняются словно порох — от самой ничтожной искры. Нескольких слов Павана было достаточно, чтобы пробудить целый рой новых идей в моем мозгу, и на мгновение я был словно ослеплен внезапно охватившим меня ужасом: мне отчетливо представилась картина злодейства, которого я никак не мог подозревать. Мне припомнились сопротивление Мирнуа и горячая настойчивость монаха; я вспомнил суровое предостережение, сделанное Безером мадам де Паван, когда он сказал, что для нее будет лучше оставаться в доме Мирнуа; оживление на улицах, безмолвные люди, спешившие в разных направлениях, признаки близкой борьбы… Какой контраст все это представляло с тишиной и явной безопасностью дома Мирнуа!

Я быстро спросил Павана, в каком часу он был арестован.

— За час до полуночи, — отвечал он.

— В таком случае, вы ничего не знаете о том, что делается? — быстро сообразил я. — Даже теперь, когда мы теряем здесь время… Но слушайте же…

И второпях, путаясь и сбиваясь в судорожном волнении, я рассказал ему все, что я заметил на улицах, а также о слышанных мною намеках. Показал я ему и значки на платье, которыми снабдила меня мадам д'О.

Его поведение в конце моего короткого рассказа навело на меня еще пущий ужас. Он силой потащил меня к одному из ближайших окон, в котором незадолго перед тем появился свет.

— Кольцо! — воскликнул он. — Скорее покажите мне кольцо! Чье оно?

Он поднял мою руку к слабому свету, чтобы разглядеть кольцо. Это был тяжелый золотой перстень с печатью, отличавшейся одной особенностью: у нее было две грани. На одной была вырезана буква «Н» с короной наверху, на другой — орел с распростертыми крыльями.

Паван отпустил мою руку и прислонился к стене, совершенно подавленный отчаянием.

— Это кольцо герцога Гиза, — пробормотал он. — Это орел Лорени.

— А! — воскликнул я, получив внезапное объяснение чудесам.

Герцог был тогда, как и впоследствии, идолом парижан, и я понял, почему городская стража оказывала мне такое почтение: они приняли меня за доверенное лицо, посланное герцогом. Но более я ничего не мог понимать и предвидеть. Паван же понял и увидел все. Он проговорил с горечью:

— Теперь нам — гугенотам, осталась только последняя молитва. Это наш смертный приговор. К завтрашнему вечеру, юноша, в Париже не останется ни одного. Гизу нужно отомстить за смерть своего отца, и эти проклятые парижские волки готовы сделать все, что он прикажет. Барон де Рони предупреждал нас об этом слово в слово. Если бы только Бог вразумил нас послушать его совета!

— Стойте! — вскричал я, ибо в своих чудовищных предположениях он зашел слишком далеко, превосходя мои худшие опасения, хотя, отчасти и аналогичные высказанным, но, на мой взгляд, лишенным достаточных оснований. — Но король… король не допустит этого, мсье де Паван!

— Мальчик, ты слеп! — прибавил он с нетерпением, потому что теперь он ясно видел все, а я, по-прежнему — ничего. — Мы только что покинули капитана герцога Анжу — приверженца брата короля, заметьте это! И он, он повиновался герцогскому кольцу! Герцогу сегодня предоставлен полный простор, а он ненавидит нас. А река? Отчего нам не позволяют переправляться на ту сторону? Король! Да он погубит нас или уже погубил. Он предал нас своему брату и Гизам. Va chasser I'Idole! — Во второй раз мне приходилось слышать эту странную фразу, и лишь потом я узнал, что она была анаграммой имени короля: Charle de Valois, и служила паролем у гугенотов. — Va chasser I'Idole предал нас! Я помню слово в слово то, что он сказал адмиралу: «Теперь мы заманили вас сюда и не отпустим так легко!». О, предатель! Низкий предатель!

Он прислонился к стене, убитый этим ужасным открытием и совсем обессиленный ожиданием близкой опасности. Вообще, как мне казалось, это был нерешительный человек, хотя и несомненной храбрости, но более он подходил для ученых занятий, чем для бранного дела, и теперь совсем предался отчаянию. Может быть причиной этого была мысль о жене, а может быть на него повлияли те треволнения, которые он уже испытал, и неожиданное открытие предстоящих кошмаров. Во всяком случае, я первый пришел в себя, 6 моим первым движением было разорвать надвое бывший у меня в сумке белый платок: из одной половины я сделал перевязь на его рукаве, другую прикрепил на его шляпу, в виде грубого подобия креста, что я имел на себе.