Ближе к нашему концу улицы, около ворот одного из домов, точно остров среди волнующегося моря голов, стояла неподвижная группа всадников. Они стояли в молчании, по-видимому не обращая никакого внимания на беснующихся демонов, толпившихся около их стремян, и следили с суровым, сосредоточенным вниманием за тем, что происходило по ту сторону ворот. Все они были богато одеты, но у некоторых поверх дорогих шелковых костюмов, убранных кружевами, были видны кирасы. Я даже разглядел драгоценные камни, сверкавшие на берете одного из них, казавшегося их предводителем. Это был очень молодой человек, лет двадцати на вид, находившийся в центре группы, — замечательно красивой наружности, гордо сидевший на своем коне. На нем был серый колет, и он на голову был выше своих товарищей. Казалось, сама лошадь с гордостью носила своего всадника.

Не было надобности спрашивать о нем Павана: я сам догадался, что это был герцог Гиз, и что дом, перед которым стояли всадники, принадлежал Колиньи. Что происходило внутри этого дома, я тоже понял, и в тот же момент чуть не лишился чувств от охватившего меня негодования. Передо мной промелькнуло страшное видение: я ясно увидел седую окровавленную голову, увидел страшную расправу! Все чувства мои возмутились, и я стал бороться с толпой, пробивая себе дорогу за Паваном, поглощенный одною мыслью — как бы уйти отсюда. Мы не останавливались и не оглядывались назад, пока толпа и пылавшая огнями улица, на которой свершилось столь ужасное дело, не оказались позади.

Очутившись, наконец, в каком-то узком переулке, который, по словам моего товарища, должен был привести нас к его дому, мы замедлили шаги, чтобы перевести дух, и невольно оглянулись назад. Небо за нами казалось багровым, воздух был наполнен звуками набата, которые неслись с каждой колокольни, с каждой башни. С востока до нас доносился сухой треск барабанов, отдельные выстрелы и крики «Долой Колиньи!» и «Долой гугенотов!»…

Испуганный город поднимался, как один человек, внезапно разбуженный чем-то ужасным. Из каждого окна выглядывали тревожные лица мужчин и женщин, слышались вопросы, зажигались свечи. Но большинство населения еще не принимало участия в волнении.

Паван на минуту снял шляпу, пока мы стояли в тени одного из домов.

— Не стало благороднейшего человека во Франции, — произнес он тихо и торжественно. — Упокой Господь его душу! Они добились своего и зарезали его, как собаку. Он был стар, но они не пощадили его; он был дворянин, но они призвали городское отребье для совершения убийства… Но будь уверен, мой друг, — при этом голос его изменился, в нем послышались ноты гордости и он выпрямился во весь рост. — Будь уверен, что дни его убийц сочтены! Да! Обнаживший нож от ножа и погибнет. Я не увижу этого, но ты увидишь!

Слова эти не произвели тогда на меня сильного впечатления. Мужество само возвратилось ко мне, я весь трепетал под влиянием охватившего меня воинственного пыла. Но годы спустя, когда главные два человека из группы собравшихся у порога дома Колиньи умерли, когда Генрих де Гиз и Генрих де Валуа погибли под ножом убийц, через шесть месяцев один после другого, — тогда я вспомнил предсказание Павана. И когда вспомнил, для меня стали ясны пути Провидения; и я увидел, что та самая необузданная смелость, которая подвигла Гиза погубить Колиньи, завела его, с коробкою конфет в руке и неостывшими поцелуями любовницы на щеках, в кабинет короля — известный кабинет в Блуа. Она также подтолкнула его приподнять занавес, — и кто из французов не знает этой истории? — приподнять занавес, за которым стоял адмирал…

Но возвратимся к нашим приключениям. Бросив мимолетный взгляд на город, мы пустились далее, обсуждая дорогой, что нам предпринять. Первым движением Павана было искать убежища в его доме, но вскоре он стал колебаться, предвидя опасность для своей жены при его возвращении. Он думал, что одну ее толпа вероятно бы пощадила, так как смерть ее принесла бы мало выгоды его личным врагам, если б сам он спасся. Поэтому он настаивал на том, чтобы мы избегали его дома, но я не согласился с этим. Шайка убийц под предводительством монаха (допуская справедливость подозрений Павана), без сомнения, дожидалась некоторое время его возвращения, но затем, все равно, последует нападение на дом, хотя бы из-за одного грабежа, и неизвестно еще, какая судьба постигнет его жену тогда. Я также стремился во что бы то ни стало воссоединиться с моими братьями и с ними вместе постараться спасти нашего Луи, или, в крайнем случае, сообща скрыться из города. Четверо вооруженных людей смогли бы защитить мадам де Паван и увести ее в какое-нибудь безопасное место, коли уж не представилось случая оказать помощь Луи сразу. Помимо всего, у нас оставалось кольцо герцога, которое могло пригодиться.

— Нет, — убеждал я его, — идем туда. Мы как-нибудь проскользнем в ворота с улицы, закрепим их болтами и запорами, и, пока они будут ломиться в них, все успеем выйти задней калиткой.

— Но такой калитки нет, — отвечал он, покачав головой.

— Есть окна!

— Они защищены крепкими решетками. Мы не успеем сломать их, — сказал он с глубоким вздохом.

Я оказался в затруднении, но опасность только способствовала изощрению моей сообразительности. В то же мгновение у меня появился другой план, более рискованный и опасный, но который стоило испытать. Я сообщил его Павану, и он согласился. Едва он успел кивнуть мне головой, как мы уже вышли в знакомую улицу, и при слабом свете разгорающейся зари я увидел, что мы были в нескольких шагах от ворот и той самой калитки, через которую вошли в дом мои братья. Находились ли они еще в доме? Были ли живы? Прошло более часа с тех пор, как я их оставил.

Как не велико было мое нетерпение, но я пристально осмотрел всю улицу, пока мы подходили к дому. Легонько постучав в дверь, я встал в оборонительное положение на случай внезапного нападения. Но пока все было тихо, и улица, находившаяся в стороне от центра волнений, была совершенно пуста, не считая нескольких голов, высунувшихся из окон и созерцавших нас в полном безмолвии и с большим вниманием. Однако вскоре я заметил издали крадущуюся фигуру, которая, заметив нас, тотчас же скрылась за углом.