Ражный лежал на колодине, когда подошли паны в идиотских тирольских шляпах с перьями и плотных не по погоде охотничьих пиджаках (во всем стремились подражать немцам, западному, «цивилизованному» стилю). С ними оказался районный охотовед и незнакомый милицейский подполковник, которого вчера не было. Жара загнала комаров в траву, однако вся эта компания методично охлопывала себя берёзовыми ветками.

— Ну, и что тут у нас? — по-хозяйски спросил охотовед Баруздин, в присутствии иностранцев сохраняя официальный тон. — Вижу, волчицу отстреляли. А выводок?.. Вячеслав Сергеич?

Ражный снял сапог и неторопливо поскрёб в его носке — будто бы гвоздь мешал или залетевший камешек. Прилетевшие ждали, паря себя зелёными вениками по потным лицам. С Баруздиным у них были хорошие, почти дружеские отношения ещё с лесотехнического техникума — начинали бороться вместе, только Ражный тогда был вольником, а нынешний охотовед — дзюдоистом: иначе бы никогда не получить в аренду охотугодья…

— Где волчата, президент? — уже по-свойски спросил он, отделившись от компании.

— Пойдём, покажу, — буркнул он и, взяв за рукав, подвёл Баруздина к раскидистой ели, отвёл ногой ветку, под которой лежал вскрытый желудок.

Охотовед присел на корточки, пошевелил кончиком ножа содержимое. Панов тоже одолело любопытство, сгрудились за его спиной.

— Хочешь сказать, всех порешила? — Баруздин вытер нож о траву и убрал в ножны. — Такая лосиха… Не может быть. Как минимум пару оставила.

Президент мельком глянул в то место, где исчез волчонок.

— Думаю, всех… С логова подняли накануне щенения. Опросталась, когда гнали вертолётом. Сожрала приплод вместе с последом.

— Поверить и в это можно…

— Матёрый ушёл — беда будет, — после паузы сказал Ражный. — Придётся организовывать облаву, с тебя спросят.

— А я с тебя! — недовольно буркнул Баруздин.

Поляки слушали внимательно, переводя взгляды с одного на другого, а безучастный подполковник, махая веткой, бродил около волчьей могилы, трогал носком ботинка камни, разбросанную землю и ещё какие-то невидимые со стороны следы или предметы.

— Ладно, — примирительно добавил он, поразмыслив. — С матёрым потом разберёмся. Сейчас задача другая, нужен щенок. Вокруг логова хорошо смотрел?

— Можно ещё посмотреть, — согласился Ражный. — Если паны желают комаров покормить. В ельниках зажирают…

— А где ваш товарищ? — вдруг спросил подполковник, остановившись возле забытой на земле брезентовой куртки.

Президент мысленно ругнул себя и поединщика Колеватого, занимавшего мысли и чувства, но прикинулся лениво-спокойным.

— Какой товарищ?

— Не знаю, ваш товарищ, — милиционер поднял брезентуху — хорошо, обмусоленное волчонком место успело просохнуть на солнце. — Чья одёжка?

— Моя. — Ражный забрал у него куртку, засунул в свой рюкзак.

Куртка была действительно его, но когда-то отданная Кудеяру…

На этот короткий разговор никто не обратил внимания, поскольку Баруздин взял командование на себя и стал расставлять тараторящих по-польски панов для прочёсывания прилегающей к логову местности.

Наблюдательный подполковник на этом не успокоился, обмахиваясь веткой, приблизился к волчьей могиле, демонстративно глянул на десантные ботинки Ражного, затем себе под ноги.

Там на свежевзрытой земле остался след кирзового сапога Кудеяра…

Ражный ещё раз ругнулся про себя, но кто бы знал, что принесёт нелёгкая этого следопыта?.. Он закинул ружьё за спину, рявкнул, как и положено начальнику охоты:

— Здесь командую я! Оружие разрядить! Двигаемся на расстоянии видимости, цепью. Внимательно смотреть под елями и особенно в завалах валежника, как будто грибы ищете. Все, пошли!

Поляки и с ними охотовед медленно двинулись по ельнику в сторону логова, а подполковник все ещё стоял у могилы и, показалось, ехидно улыбался.

Или морщился от пота, бегущего из-под фасонистой фуражки.

— А вам что, особое приглашение? — грубо окликнул его Ражный, одновременно приближаясь. — Становитесь на левый фланг! Да смотрите, чтобы господа не заблудились! Тут черт ногу сломит! Потом их искать!..

Внезапный напор подействовал: милиционер отступил от могилы к левому флангу на несколько шагов, и этого было достаточно, чтобы протопать и уничтожить ботинками следы кирзачей.

Как будто ненароком, походя…

Однако краем глаза Ражный узрел, что умысел его не остался незамеченным. И мало того, милиционер красноречиво глянул в сторону осины с сорванной корой, у корня которой в траве можно было отыскать волос от сбритой бороды Кудеяра…

Волчонок ушёл от материнской могилы недалеко, метров на тридцать. И тут, на кабаньей лёжке под елью, наткнулся на засыхающий, ещё зимний помёт. Врождённый инстинкт маскировки запаха мгновенно проснулся и заставил его выкататься в дерьме, после чего он услышал голоса идущих от вертолёта людей. От них воняло отвратительным потом на сотни метров, и это пробуждало иной инстинкт — страх, но не трусливый, а, напротив, вызывающий злобу. Он не стал прятаться, ибо, слившись запахом со средой, был неуязвим для человеческого нюха, того не подозревая, что нюх этот совершенно немощный и к тому же, большинство охотников даже не знали, как пахнет волк. Он лёг тут же, возле кабаньего помёта, навострил уши и тихо, по малой толике потянул носом воздух, улавливая теперь не эти яркие и мерзкие запахи, а сквозь них нечто иное, тонкое — дух, исходящий от людей частыми упругими волнами, напоминающими ритмичные и не ощутимые внешне порывы ветра. В сочетании с голосами и шумом движения дух этот был страстным и агрессивным: за ним охотились, его выслеживали, искали, и по тому, как толчки незримых волн становились чаще и плотнее, по тому, как они будоражили собственный дух зверёныша, не ведая, каким образом, но безошибочно он определял направление движения каждого человека.

Однако не каждый из них был охотником. Идущий левее укрытия почти не проявлял агрессивности и чего-то боялся сам, поэтому его движения и шаги были робкими и неуверенными, а излучаемый дух не нёс в себе опасности. Тот же, что шёл справа, напротив, хоть и двигался крадучись, осторожно, но при этом напоминал бурю, катил впереди себя хлёсткие, как выстрелы, угрожающие волны. И запах от него был пронзительный, мускусный и отличимый от всех других. Охотники были ещё далеко, потому волчонок предусмотрительно перебрался под другую ель, поближе к тому, что шёл слева, и сделал это неосознанно, повинуясь пока ещё смутному внутреннему повелению. Люди наступали довольно плотно, присматривались, поднимали нижние еловые лапы, лежащие на земле, ковыряли ногами подозрительные кустики трав, лезли в завалы гниющих сучьев и лесного мусора; волчонок же неведомым чувством угадывал, что прятаться следует на открытом месте, за которое не зацепится человеческий глаз.

Воняющий как и все люди, но не опасный охотник прошёл в двух шагах от него и, медленно удалившись, скрылся за деревом. Как только ослабли и истончились агрессивные волны духа, унесённые вперёд, зверёныш понюхал ближайший к нему след и подался к другому, самому крайнему, источавшему уже знакомый, хотя такой же скверный запах. Человек, оставивший его, вообще не излучал охотничьей страсти и азарта, не угрожал ему — наоборот, волчонок чуял в нем защиту и помнил его руку на своей холке, такую же крепкую, властную и спасительную, как материнские челюсти. Встав на след, он, не скрываясь, поплёлся за этим человеком, опять же повинуясь туманному, повелительному предчувствию, что поступать надо именно так и не иначе.

Люди перекликались, как только теряли друг друга из виду, часто возникал переполох, останавливались Я один раз даже грохнули из ружья; волчонок по-прежнему тянулся позади них, боялся отстать или потерять спасительный след и все равно не поспевал. Далее начинались буреломники, перемежаемые боло-тинами, ельники становились гуще, темнее, так что и в солнечную погоду сюда проникали только отдельные лучи. Тучи комарья повисли за спиной каждого охотника, и чем глубже в лес они уходили, чем ближе было логово, тем слабее и слабее становился их злобный охотничий дух. В самом гиблом месте, среди осклизлых, гниющих завалов леса, под которым шумел почти невидимый ручей и где сквозь кроны уже не просматривалось небо, дух этот вообще испарился, и осталась лишь гадкая человеческая вонь. Люди постепенно сошлись в толпу и встали, озираясь по сторонам. Говорили шёпотом, и следом за взглядом, за движением каждой пары глаз двигалась пара стволов. Вдруг что-то ворохнулось в чащобе, треснуло, и тотчас почти залпом ударили выстрелы, раздались крики, громкий, сдавленный шёпот. Картечь долбила по еловым лапам, по ветровальным пням и просто по мшистой земле, изрезанной кабаньими и волчьими тропами. Пальба стояла несколько минут, пока не послышался знакомый голос: