Дом Трегубова был очень неплохо спроектирован и обставлен самой модной мебелью. Нам с Алей предоставили две комнаты: просторную спальню и вторую, поменьше, долженствующую служить кабинетом или будуаром по выбору гостя.

Я попросил Кузьму Платоновича распорядится принести нам умывальные принадлежности. Все искомое тут же доставили, и к обеденному времени мы успели привести себя в порядок и комфортно устроиться.

Как-то так сложилось, что хозяина имения мы с женой в разговорах не поминали.

Обед в трегубовском дом подавали в два часа пополудни, что было довольно поздно для сельской местности. В трапезной стоял большой общий стол, за которым могло уместиться не меньше тридцати персон.

В этот раз, считая и нас с Алей, собралось восемь человек. Перед каждым присутствующим положили полный куверт столового серебра немецкой работы и поставили дорогую посуду саксонского фарфора. Все это великолепие не очень соотносилось со скромной одеждой бедных родственников и приживал из обедневших дворян.

Впрочем, когда стали подавать блюда, оказалось, что вся эта роскошь не более, чем пижонство и бутафория. Домочадцы ели из оловянных тарелок деревянными ложками и руками, не притрагиваясь к драгоценным приборам. Обед был сытный и обильный, но простой, без французских изысков.

Трегубов оставался в своей комнате и, видимо, поэтому за столом царило молчание. По словам Али, отношения между живущими в доме были враждебно-натянутыми. Теперь же, когда пал ненавистный всем фаворит Вошин, обострялась конкуренция за место в сердце хозяина, а вместе с этим взаимная неприязнь.

Мне встревать в отношения этой компании было незачем, и я, как и все, молча отобедав, вернулся в свои апартаменты. По дороге мы с Алей зашли в библиотеку и прихватили с собой все оставшиеся русские книги.

Аля уже вполне прилично читала мои самодельные прописи, и я решил попробовать продолжить ее обучение на более подходящих литературных образцах. Для разгона я прочитал ей несколько стихотворений Державина. Ничего толкового из этого не получилось. Аля не понимала половины слов, которые употреблял образованный Гаврила Романович, да и я не сумел адекватно объяснить красоты новаторского силлаботонического стихосложения, совершенно не соотносящиеся с нерифмованной тонической системой народного стиха. Притом приходилось постоянно останавливаться, чтобы растолковывать значение слов и целых фраз.

Я начал выбирать стихи попроще, но и с ними у нас получалось не очень удачно.

Даже «козырное» стихотворение Гаврилы Романовича для Алиного восприятия оказалось слишком сложным. Я прочитал:

Источник шумный и прохладный

Текущий с горной высоты,

Луга поящий, долы злачны,

Кропящий перлами цветы

О, коль ты мне приятен зришься!

Чем не подходящее чтение для бесхитростной сельской девушки?! Даже одно из самых известных стихотворений Державина «Водопад», увы, не нашло отклика в сердце представительницы простого народа.

Алмазна сыплется гора

С высот четыремя скалами,

Жемчугу бездна и сребра

Кипит внизу, бьет вверх буграми;

От брызгов синий холм стоит,

Далече рев в лесу гремит.

Потерпев поражение с поэзией, я перешел на прозу и принялся читать ей вслух «Бедную Лизу» Карамзина. Аля, уже оценившая «плоды просвещения» в почтительном отношении домочадцев портного к «грамотеям», слушая нехитрую историю бедной сиротки, начала подниматься духом до высот великой русской литературы.

Читал я, надо сказать, с «чувствительностью», сообразной трогательному содержанию, не позволяя себе никаких скептических ухмылок и циничных замечаний. Даже Лизина ветхая «мать-старушка», которой, по моим подсчетам, должно был быть немногим более тридцати лет, не сбила меня с сентиментального настроя.

Зато какова была благодарность слушательницы! Аля внимала мне, вперив в пространство невидящий взгляд, бледнея и сжимая кулачки в трогательных местах повествования. Чем ближе к трагическому финалу, тем одухотвореннее становилось ее личико. Наконец, неслышные слезы побежали по ее щекам. Аля беззвучно плакала, боясь прервать плавное течение грустной истории. Дочитав рассказ до конца, я тихо закрыл книгу.

Аля сидела, потрясенная услышанным. Наконец, словно очнувшись, бросилась мне на грудь и начала так горько рыдать, как будто только что потеряла самого дорогого человека.

На такую бурную реакцию я совершенно не рассчитывал и не сразу нашелся, как утешить чувствительную девушку.

Пришлось рассказать ей, как авторы придумывают разные истории, убеждать, что, может быть, никакой Лизы и на свете-то не было, а все про нее придумал писатель Карамзин из своей головы. Аля, в конце концов, немного успокоилась, но весь остаток дня ни о чем другом, кроме Лизы, говорить не могла.

Одно благо, красавец Трегубов начисто вылетел у нее из головы, что меня немного утешило.

Соприкосновение с высоким искусством, любовью, смертью и вечностью так возбудили жажду жизни у юной дамы, что она, с трудом дождавшись окончания скучного ужина, сама предложила побыстрее лечь в постель…

Было еще совсем светло. Рядом с нашими комнатами слонялись праздные дворовые. Аля, обычно пугливая и стеснительная, презрела все условности и любила меня с такой отчаянной страстью, как будто нам на следующий день было суждено, как и бедной Лизе, утопиться в пруду. Измученные африканскими страстями, мы еще засветло заснули как убитые.

Утром следующего дня, сразу после завтрака, в имение явились пристав с двумя урядниками, присланные исправником, разбираться с жалобой Трегубова на управляющего. Пристава проводили в спальню Василия Ивановича, где я и встретил его, зайдя навестить больного.

Полицейский офицер был богатырского вида человек с начинающими седеть усами. Как мне позже рассказали, он был из бедных дворян с неудачно сложившейся военной карьерой, вынужденный семейными обстоятельствами перейти из армии в полицию. Трегубов путано рассказывал офицеру о преступлениях своего бывшего приятеля, а пристав почтительно слушал, не осмеливаясь перебивать вопросами гвардейского поручика и богача. Разница в их социальном статусе была так велика, что богатырь принимал любое заявление истца как руководство к действию. Я даже подумал, что будь Вошин невиннее ягненка, жалоба на него самого богатого местного землевладельца, даже безо всяких доказательств, сделала бы его априори виновным.