– Кто знал? И что?

– Я что, разговаривал во сне?

– Да. Похоже, это был очень беспокойный сон. Тебе приснился кошмар?

– Нет, не кошмар. И не плохой сон. Мне снились огонь и тепло.

– Мне тоже снилось тепло. Такое зимнее сновидение, – отозвалась Эдме.

Фаолан выглянул из убежища и огляделся.

– Ты только посмотри! – воскликнул он.

Неглубокое болотце покрывала корочка льда. Первые лучи солнца проглядывали с востока сквозь острые замерзшие, покрытые инеем стебли травы.

– Ой, что это? – удивилась Эдме. – Гляди-ка! Паутина на месте, хоть и вся замерзла, а ветер дул сильный. Даже не порвалась! Крепкая, как ты и сказал.

– Да, к ней даже кусочки льда примерзли, а она целехонька.

У Эдме застучали зубы, и она сильнее прижалась к Фаолану.

– Сейчас же почти лето. Скоро Луна Мух наступит! Ничего не понимаю. Должно же быть тепло!

– Лоси и карибу мигрируют на север, но если и летом будет холодно, они вернутся, – сказал Фаолан.

– Если здесь и летом будет холодно, нас круглый год ждут голодные луны.

Волк и волчица, подбородками прижав к груди кости с рассказами о слаан-лифе, пошли прочь от болотца. Теперь Фаолану нужно было повернуть южнее, к реке, а Эдме направлялась на север, к Кривому Хребту. Встретятся они уже в начале Луны Мух – первого по-настоящему летнего месяца.

– Будем надеяться, что эти мухи не станут белыми, – сказала Эдме с обычной для нее жизнерадостностью, и ее слова приободрили Фаолана. Возможно, его спутница не так уж волнуется по поводу тумфро, как он предполагал. Когда волчица окажется на вершине горы, то в глубине ее души обязательно что-то всколыхнется и она узнает нужное место.

Ближе к полудню иней растаял. Солнце ярко сияло на почти безоблачном небе. Эдме знала, что вершины гор покрыты льдом, но удивилась, увидев, как низко опустились их снежные шапки. Однако склоны у подножий, как и раньше, усеивали мелкие цветы– известные просто как «горные цветы из страны Далеко-Далеко», они отличались неприхотливостью и могли расти в самых суровых условиях, на каменистой почве. Им удавалось прижиться даже в расщелинах скал, откуда семена других растений просто сдувало злыми ветрами. Цвели они недолго, и даже заморозки не могли им в этом помешать.

Эдме остановилась и опустила кость, чтобы поближе рассмотреть ледяную фиалку – та всегда распускалась первой, в конце Луны Трескучего льда. Любуясь переплетением тонких прожилок на лепестках, волчица удивлялась стойкости цветка, выросшего прямо на камне.

«Такая хрупкая и одновременно крепкая, как паутина после заморозка, – подумала Эдме. – Мне нужно быть такой же сильной и крепкой».

Волнуясь, она поднималась по склону горы, и с каждым шагом ее беспокойство возрастало. Волчицу не покидало чувство, что с тумфро что-то не так.

К тому времени, как она взобралась на гребень и направилась к вершине, солнце уже стояло в зените. «Ладно, сейчас разберемся», – успокаивала себя Эдме.

Вершина оказалась отнюдь не такой острой, как выглядела издали. Так часто бывает: чем дальше до вершины, тем более крутой она кажется. На самом деле здесь была относительно ровная, плоская каменистая площадка.

Пусто. Никаких чувств. Ничего, совсем ничего.

«Я никогда не была здесь, никогда. Это не мое тумфро!»

Со сменой времен года запах реки почти не меняется. Даже если она покрыта толстым слоем льда, все равно этот характерный привкус не спутаешь ни с чем. В Луну Трескучего льда река освобождается ото льда, и бурлящая вода, смешиваясь с илом, омывает корни растущих на берегу деревьев. Проходя мимо летней берлоги, Фаолан ощутил, что внутри него тоже бурлят воспоминания. Скоро он увидит весеннюю пещеру, где в мохнатых объятиях кормилицы, огромной медведицы гризли по имени Гром-Сердце, прошло его детство.

Глодатель сразу же узнал это место. Вот крутой выход к реке, вот пещера, а вот и полянка, где кугуары убили последнего медвежонка Гром-Сердца. Фаолан остановился. Удивительно, но после землетрясения сохранилась даже скользкая тропинка, ведущая к берегу. У деревьев, стоявших вдоль нее, ветки были поломаны и ободраны – медведица кидалась на них в ярости и отчаянии. Здесь же она пыталась утонуть, но река оказалась слишком мелкой. Она умоляла Великого Медведя Урсуса забрать ее на небо, когда почувствовала, как что-то коснулось ее лап. Поначалу Гром-Сердце решила, что это просто комок речного мусора. Но он оказался волчонком.

Кормилица рассказывала эту историю множество раз. Сейчас, когда Фаолан стоял на том самом месте, где его нашли, в памяти вновь всплыли ее слова. Отсюда до тумфро, где обея Шибаан оставила его умирать, километра три; конечно, он обязательно туда отправится, но сейчас ему хотелось побыть у берлоги. «Я искала смерти, – вспоминал волк слова медведицы, – а ты искал жизнь. Ты – дар реки».

А теперь Гром-Сердце мертва. От нее остались только кости, на которых Фаолан запечатлел историю того первого – и последнего – лета.

Найти тумфро оказалось не так уж трудно. Прошло уже три зимы, но берег, похоже, ничуть не изменился. Над водой, где холодный воздух от реки смешивался с теплым, нагретым солнечными лучами, поднималась легкая дымка. Сердце у Фаолана отчаянно забилось, голова слегка закружилась, шерсть на загривке встала дыбом. Вот и небольшая выемка – здесь от берега откололась льдина, на которую его положила обея. Значит, это и вправду его тумфро – место, где маленького серебристого щенка оставили умирать.

Фаолан обошел его трижды. Знакомыми казались не только запахи и звуки, но даже ощущения от прикосновения лап к земле. Волк сел на землю и пристально вгляделся в воду. Дымка сгустилась, отчего колыхание волн стало еще более чарующим и завораживающим. В ушах глодателя снова раздался рев волн и треск льда. Он вонзил когти в землю – словно маленький волчонок вновь отчаянно уцепился за льдину. Шум становился все сильнее и сильнее; в бурлящих волнах отчетливо проявился знакомый спиральный рисунок – тот же самый, который Фаолан видел в своем сне среди углей костра.

Волк понял, что ему нужно сделать. Он должен принести кости Гром-Сердца обратно в пещеру на берегу реки и соорудить из них друмлин – небольшой курган в ее честь. Фаолана беспокоило, что он так и не видел, как лохин Гром-Сердца поднимался по звездной лестнице. А с друмлина медведице было бы легче запрыгнуть на первые ее ступени. Только соорудить костяной курган нужно не там, где она умерла, а там, где они нашли друг друга. Такова была цель его слаан-лифа.

Дымка рассеялась, река вновь успокоилась и лежала перед ним словно темно-янтарная лента. Серебристый волк сразу же направился к тайнику, где хранил кости своей кормилицы. По дороге ему в голову вдруг пришла еще одна важная мысль: «А как же моя настоящая мать? Где она сейчас? Что она думает обо мне? Неужели она считает себя проклятой из-за того, что родила такого щенка? Были ли у нее другие дети? И где сейчас мои братья и сестры?»

Спускаясь по склону кривого хребта, Эдме думала о Фаолане. Как он там? Что он чувствует на своем тумфро? Уж наверняка не ту пустоту, которую ощутила она, взобравшись на каменистую вершину. Неужели она настолько холодна и бесчувственна?

Нет, обвинять себя не в чем – скорее всего, либо тумфро не тот, либо фенго ошибся. Маленькая волчица собралась было отправиться к обее клана МакХитов и расспросить ее, но сразу же отказалась от этой мысли. МакХиты ненавистны ей, Эдме не хотела даже возвращаться на их территорию.

Обеей у МакХитов была белая волчица Эйрмид. На старом волчьем языке это слово – «Эйрмид» – означало «пустая, бесплодная»: злое, обидное имя для волчицы. Конечно, все обеи бесплодны, но так назвать ее, прямо указывая на ее жалкое положение, додумались только МакХиты. Они вообще не особо скрывали свои дурные и жестокие инстинкты. Поведением этот клан напоминал стаю летучих мышей-вампиров, которые высасывают у жертвы ровно столько крови, чтобы та не умерла и позже можно было вернуться и напиться еще. Те же из МакХитов, которые оказывались недостаточно жестокими, либо просто не доживали до взрослого возраста, либо убегали в другие кланы, даже на дальний север – к МакНамара. Нет уж, хватит с Эдме этих «родственничков», она достаточно на них насмотрелась.