Он представил себе, как убийца медленно поднимается по склону и подходит к месту преступления. Сколько времени прошло с тех пор, как то место покинул он, Фаолан? А если бы он остался, то смог бы помешать преступлению? Попытался бы спасти щенка? Пока остальные усердно глодали кости, все эти вопросы мелькали в голове Фаолана и мешали сосредоточиться. Он подозревал, что история щенка не заканчивается тем, что обея бросила его на камне, но и подумать не мог, что она примет такой мрачный оборот.

Глодателям выделили особое логово для отдыха, но Фаолан предпочитал спать отдельно. Даже после целого дня, проведенного за работой, волки продолжали беседовать между собой долгими ночными часами. Они постоянно обсуждали детали состязаний, и это выводило Фаолана из себя. Все старались скрыть подробности своей истории, но им нравилось хвастаться своими задумками и особыми приемами, которыми они надеялись поразить судей. Фаолан пока не обдумал свою историю, и ему нечем было похвастаться. Но это его не волновало. Он знал, что рано или поздно что-нибудь придумает. Многие истории были посвящены уродствам волков и тому, как они их преодолевали. Особенно старалась Эдме, придумав рассказ о том, как перестала страдать от отсутствия глаза, который как бы воспарил ввысь и, словно всевидящее око, надзирал за ней с неба, придавая уверенность и вдохновение.

Крекл сосредоточился на своей отсутствующей лапе. Вместо нее, утверждал он, у него отросла лапа лохин, которая служила не хуже настоящей, да к тому же наделяла его особыми силами. Поэтому центральной сценой он сделал сцену своего прыжка на карибу во время охоты.

Хип предпочитал не распространяться о своей задумке, но, когда Тирлач принялся настаивать, пробормотал, что вырезает историю о неожиданных радостях смирения. «Это целая философская история о том, как важно занимать свое место, понимать, что ты самое низкое из созданий в Великой Цепи, и о том, что всё в мире подчиняется неизменному порядку».

Тут Хип перевел глаза на Фаолана. Эдме показалось, что в них затаились презрение и еще какое-то чувство. Интересно, заметил ли Фаолан?

Пока Хип рассказывал о своей истории, Свистун громко зевнул. Сам он вырезал рассказ о своих ранних воспоминаниях, о том времени, когда искал дорогу в клан МакДункана и размышлял, не остаться ли одиночкой. Фаолану эта история показалась честной, но Хип усмехнулся:

– Могу ли я поинтересоваться, как Свистуну вообще пришла недостойная мысль покинуть свой благородный клан и на всю жизнь остаться одиночкой?

– Нет, не можешь, – резко отозвался Свистун. – Вот закончу кость, и сам всё увидишь. Если твой смиренный ум поймет ее.

Тирлач тоже не горел желанием рассказывать о своей истории, хотя временами давал кое-какие намеки. Но Фаолан даже этого не делал. Когда идея наконец-то созрела у него в голове, он убедился в том, что никто за ним не смотрит, и подошел к куче костей. Он выбрал таз сурка, потому что его по диагонали пересекала красивая серая трещина, напоминавшая по очертаниям реку, в которой его нашла Гром-Сердце. Рядом с ней было бледное пятно, напоминавшее их пещеру, где они провели лето. Фаолана всегда удивляло, почему другие глодатели не хотят подмечать мелкие детали, уже присутствующие на поверхности костей, – маленькие трещинки, впадины, тени. Правда, Хип однажды воспользовался уже имеющейся трещиной, но только однажды, когда выреза́л Фаолана, перепрыгивающего через огненную стену. И то она была настолько очевидной, что на нее невозможно было не обратить внимание. Сейчас же, насколько мог судить Фаолан, ни один глодатель специально не искал такие природные черты.

Если внимательно присмотреться, то почти на любой кости можно разглядеть целый пейзаж, и тогда остается его вырезать. На тазу сурка уже виднелись река, небо, летняя берлога. Отсутствовала только Гром-Сердце, но Фаолану не составит труда ее вырезать. История как бы сама проявлялась в кости, и зубы Фаолана буквально ныли от нетерпения поведать ее миру.

Однажды поздним вечером, через несколько дней после того, как глодатели приступили к своим костям, Фаолан увидел дерево с развилкой, в которой можно было уютно расположиться на ночь. В последний раз он взбирался на дерево, когда охотился на кугуара в Крайней Дали. Эта развилка находилась примерно на той же высоте и уж, во всяком случае, ниже огненной стены, через которую он успешно перепрыгнул.

Фаолану даже не потребовалось делать большой разбег. Только оказавшись в развилке, он увидел, что к ней примыкают еще две ветки, образуя нечто вроде гнезда или корзины, в которых совы переносят свои угли, только гораздо больше. Превосходное логово, если так можно было выразиться.

Сквозь мохнатые лапы елей просвечивало небо. Звезды только-только загорелись, но он уже различал рога созвездия Карибу. Это заставило его вспомнить друмлин, который он соорудил в честь карибу, пойманного с год назад. Как же тот случай отличался от случая с маленьким щенком на скалистом холме! Фаолан невольно содрогнулся в небесной корзине, как он уже обозвал свое новое логово. Казалось, стоит только протянуть лапу, и коснешься звезд. Звездные рога поднимавшегося над горизонтом карибу предвещали возвращение Великого Волка, проводника к Пещере Душ.

Фаолан поднял лапу и задумчиво рассмотрел ее при свете луны. Да, это отметина малькада, бледный узор, похожий на скрученную спиралью звезду. Его снова посетили мысли о том, что он часть единого целого, бесконечного круговорота всех вещей в природе. Он вспомнил ту ужасную ночь, когда обнаружил череп Гром-Сердца и выплескивал свою тоску в скорбном вое. Он вспомнил, как утешился, подумав о том, что пусть ненадолго, но их с Гром-Сердцем пути пересеклись в этом бесконечном кружении. Он вспомнил свой глаффлинг, как называют волки поминальные песни, который напоминал не столько плач, сколько молитву благодарности судьбе за все хорошее. И вновь закружились хороводом слова этой песни.

Но вот Фаолан пересек границу яви и сна; мысленная песня стихла, и он снова оказался у звездной лестницы, помогая маленькому щенку взобраться на нее и устремиться к Пещере Душ.

«Я звездный странник!» – думал он, воображая, как странствует среди созвездий. Он понимал, что это всего лишь полудрема, но воображаемое казалось таким реальным! Ночь вздымалась под его лапами темными волнами, звездная пыль оседала на его шкуре, окутывая полупрозрачной дымкой.

Как реально! И очень знакомо! Неужели я бывал здесь раньше? Но это невозможно. Разве живущие на земле волки могут ходить по небу? Он явно не умер. Но вот по звездному небу его снов вытянулась длинная тень. Холодок пробежал по его спине. Послышался едва слышный треск… Клац… Клац… Клац… Только не здесь! Не здесь!

Фаолан резко вздрогнул и окончательно проснулся, едва не упав с дерева. Он навострил уши, но ничего не слышал. Ни треска, даже ни шороха.

«Значит, это мне причудилось во сне, – прошептал он себе. – Во сне!»

Он посмотрел на ощетинившееся звездами небо, по которому только что гулял во сне, и прищурился. И тут ему привиделись маленькие кости, испещренные отметинами. Он попытался разглядеть узор из царапин и вдруг увидел целую картину. Пока глодатели выбирали себе материал для работы, там, на склоне холма, лежали другие кости, кости щенка, история которого пока не закончилась.

Фаолан почти наяву увидел, как щенок спрыгивает с лестницы в жажде мести. Эта малышка не успокоится, пока не будет найден и наказан убийца. Тут же волк понял, что должен сделать. Он должен пойти и принести кости щенка, которые захоронил вместе с лапой Гром-Сердца.