Это было очень интересно, но Колобок вспомнил молоденькую продавщицу.

— А ваша продавщица не пострадает, оттого что апельсины убежали?

— Она уплатила за нас из собственной зарплаты! — гордо заявил оранжевый апельсин.

— Но она же не знала, что вы такие… Она так волновалась!

— Это лишь казалось, что продавщица не знает. На самом деле, едва увидев нас, она пришла в восторг… Чувствовала, что в ящиках, среди множества обыкновенных апельсинов, могут быть и необыкновенные…

— Эта продавщица — волшебница? — почтительно прошептал Колобок.

— Нет, она еще не волшебница. Она только окончила среднюю школу и поступила на вечернее отделение университета. Надо полагать, в будущем она станет очень доброй и мудрой волшебницей… Вы удивлены?

Нет, Колобок и Колышек не удивились — они обрадовались. И в этом, несказочном мире, много людей-волшебников и чудесных предметов, просто не все их замечают. И писатель Ластик-Перышкин так сказал по телевидению.

— А тебе не жаль было покинуть Саломею? — спросил Колобок у оранжевого апельсина.

— Она-то и послала меня к больным детям. Я оставил ей на память солнечный запах. Ее правдивые руки всегда будут пахнуть солнцем…

— Извини, — сказал Колобок апельсину, — но мы спешим к Расе! Спасибо тебе за все!

Апельсин вспыхнул и снова превратился в фонарь — безмолвный, нежно-розовый.

Мотороллер простился с Колобком и Колышком и укатил. Проезжая через двор больницы, он не выпустил ни одного дымка, буквально захлебывался им — ведь так хорошо пахло волшебными фонарями! Только выехав за ворота, он расчихался вовсю, точно заправский самосвал.

Но почему-то далеко он не уехал, тихонько жужжал возле больницы, описывая круг за кругом…

— Знаешь что, — остановил Колобок Колышка, — давай простимся здесь. Там будем держаться героями.

Они сели на широкую ступеньку и прижались друг к другу. Вспомнили все свои приключения, начиная со старухиной зыбки и хлебной печи…

И все свои раздоры вспомнили.

И все веселые и грустные встречи.

Что в их путешествиях было самым главным?

Кажется, все было главным и значительным, но человечки чувствовали, что именно сейчас предстоит им самый важный шаг.

Но до чего же нелегко решиться на него!

Одному вдруг стало жаль старухиной зыбки, второму— хлебной печи и широкого холщового рушника… Даже с Зубарем и Горячкой хотелось бы встретиться еще раз!

Кажется, сидел бы и сидел вот так на лестнице, пусть ступеньки и холодные.

Кажется, смотрел бы и смотрел так на городские огни, хоть они и тают вместе с наступающим утром.

— А может быть, сбегаем посмотреть на слоненка? Он тоже здесь… — вслух предложил Колышек и замолк. Он ни разу в жизни не видел слона, но сообразил, что хитрит — оттягивает последний миг.

— Ну, давай чмокнемся, — пробормотал Колобок.

Они крепко, по-мужски потерлись носами.

— Мы здесь, Раса! Мы идем, спешим к тебе! Улыбайся, смейся! — кричали они во весь голос, пробегая по широкой больничной лестнице, потом по длинным освещенным коридорам, потом — уже ввалившись в просторную, белую, как снежный дворец, палату.

Раса открыла большие воспаленные глаза.

Она узнала человечков, протянула к ним руки, звонко засмеялась, будто вовсе не была больна, и принялась их так ласкать, обнимать и подбрасывать, что… на землю посыпались щепки и крошки хлеба…

«Но не плачьте и не жалейте их…

Колобок и Колышек принесли себя в жертву, чтобы спасти Расу, а тот, кто жертвует собой ради других, никогда не погибает!»

Так записал в своей книге волшебник и писатель Ластик-Перышкин.

Ну, а Раса? Вскоре Раса начала прыгать в постели на одной ножке, драться в коридоре с ходячими больными-мальчиками. Опасаясь за судьбу слоненка, администрация зоопарка срочно забрала его со двора больницы. Прошло еще немного времени, и окончательно выздоровевшая Раса уехала домой.

Писатель Ластик-Перышкин сидел, навалившись на письменный стол, усталый после выступления по телевидению. Вы, наверное, знаете, что в помещении телестудии от множества сверкающих прожекторов жарко, как в бане. Однако жара не уморила его синюю бороду. Наоборот, та принялась бесчинствовать пуще прежнего. То вдруг обвивалась вокруг шеи писателя и душила, как удав, то взмывала вверх, как в ясное зимнее утро густой синий дым из трубы. А на дворе была ночь, темным-темно, весь город давно спал.

Писатель смотрел сквозь слипающиеся веки на свою чернильницу и грустно думал, что она-то и есть виновница всех беспокойных и запутанных событий. А ей ничуть не жаль пропавших человечков. Положительный или отрицательный герой погибает — ей все равно. А у него каждый раз сердце разрывается…

Холодная, граненая, стоит чернильница и даже не шелохнется, будто так и надо. На желтой этикетке крупными буквами написано «Чернила», а маленькими — «для авторучек». Но это просто так написано, чтобы не пугали таинственные синие глубины…

Усталый и измученный тяжелыми мыслями, Ластик-Перышкин задремал. Ему приснилось, что он обтесывает бревно и щепки летят, то басовито жужжа, то тоненько-тоненько взвизгивая, как Колобок и Колышек. Он все машет и машет топором, а щепки летят и летят, и он всего лишь плотник — не башмачник! — но ему хорошо, и на душе у него легко-легко.

«Куда девал бороду?» — крикнул ему вдруг кто-то прямо в ухо голосом Распорядкина, и Ластик-Перышкин проснулся. Хвать за бороду, а той и след простыл. Щеки гладкие-гладкие, как оструганные дощечки, подбородок— точно утюгом проглаженный. Свежий холодок со щек просачивается в руки, ноги.

— Уф! Уф! — не мог отдышаться Ластик-Перышкин, все еще не веря, что наконец-то он свободен.

Еще раз ощупал щеки, осмотрелся: кто же мог его побрить? В комнате ни души. Только у двери мелькнула полоска, похожая на хвост кота Сивого. Может, ученый кот изобрел новый химический способ травления бороды и испытал его на писателе? В наши дни все может быть…

Чувствовал писатель, что вместе с бородой пропали Колышек и Колобок, только поэтому и не запрыгал от радости. А он уже привязался к ним, полюбил, как родных детей. Ведь своих детей у писателя не было.

Пока он размышлял о нелегкой доле родителей, воспитателей и писателей, кто-то начал скрестись за дверью. Кого еще несет к нему в гости среди ночи?

— Войдите! Кто там скребется? — не очень вежливо крикнул писатель, решив больше не пускаться во всякие опасные приключения.

Дверь тихонько отворилась, и в комнату проскользнула Мечтышка.

— Ты здесь? — отлегло от сердца у Ластик-Перышкина, когда он увидел проворную секретаршу. — Ох, как ты меня напугала…

— А я-то думала, что после всех этих событий вам уже нечего бояться! — улыбнулась ученая мышка.

— Бояться свойственно человеку, — рассудительно ответил писатель, и Мечтышка, подумав, согласилась с ним. — Ведь ты, кажется, изучаешь психологию?

— Почему ты не удивляешься, что я без бороды? — писатель с удовольствием провел ладонью по своим щекам.

Мышка тихо засмеялась.

— Да она никуда не девалась.

— То есть, как это никуда не девалась?

— Очень просто. Только что я встретила Распорядкина. Он стоял перед витриной магазина и расчесывал бороду.

— Какую бороду? У него же нет бороды!

— Ту самую. Ни рыжая, ни седая, какая-то смешная.

— Так теперь он волшебник? — вытаращил глаза Ластик-Перышкин.

— Нет, он просто дедушка… Вернее сказать, учится быть дедушкой… Носить бороду, рассказывать сказки… Ведь вы сами говорили, что стоит только очень захотеть…

— Да, говорил, — вздохнул писатель. — Но хорошим дедушкой быть нелегко… Ну, а теперь подавай сюда очередную жертву твоего красноречия… Крот уже по ту сторону… Чья очередь сейчас? Спичек?

— Спичек, — вздохнула Мечтышка.