— Тирани, Вол. Кажись, после боя придется у меня с одного приятного места кожу состригать да на морду ее приделывать. И почему люди на такое ненужное место ватные штаны придумали, а на самую главную вывеску — ничего? Ходи брат-солдат голяком.

Иван Володин тер Гришине лицо. Но тер вяло, слабенько. Видно, кончалось в парне тепло, утекало в звездную высь. Хочешь не хочешь, а сказывалась она, блокада, проявляла себя, хоть и было им, Ивану с мамой, как рассказывал сам Иван, легче, чем другим. Вот тебе и легче. А как же побежит парень, с каких сил? Грише хорошо, он в четвертый раз. А Иван в первый. В бою больше всего потерь среди тех, кто в первый.

— Вол! Ваня! — просил Гриша. — Ну, чего ты меня, как влюбленная девица, по лицу охаживаешь? До крови три, всей ладонью!

И пинал кулаками друга, вытолкав из окопчика, катал по хрусткому снегу, тузил, мял, приговаривал:

— Вот так! Вот так лучше!

Пробежал, пригибаясь, вдоль окопчиков старшина, предупредил:

— Через десять минут артподготовка. В атаку — по общему залпу реактивной артиллерии. И строжайший приказ по всей дивизии «ура» не кричать. Вместо «ура» оркестр будет. Бежать молча.

— Как это, не кричать «ура»? — удивился Гриша.

— Вот так, — сказал старшина, поспешая к следующему окопчику. — О вас, чурбаках, заботятся. Не хватит дыхания на таком морозе, не добежишь с «ура»-то.

Сказал и исчез в мертвом лунном свете.

Три раза ходил Гриша Портнов в смертные атаки. Три раза гудела вокруг него, ухала и звенела лихоманка с косой. Но не видел он ее, не слышал и слышать не желал потому, что во всю глотку вопил «ура». И вливалась к нему в душу смелость от того крика, и веселей бежалось, и совсем не думалось ни о чем огорчительном.

Но, с другой стороны, и впрямь не добежать, наверное, сегодня до того вон далекого берега с криком. Тут в окопчике лежишь, через овчинный воротник воздух кусочками хватаешь и то обжигает, губу с губой склеивает. А ежели распахнешься во всю ивановскую. Нет, и впрямь не добежать сегодня, не донести «ура» и до середины речки. Начальство — оно с головой, оно четко соображает, со всякими разными медицинскими подробностями.

И только тут до Гриши Портнова неожиданно дошло, что нынешней ночью не один он маялся от лютой стужи и обмораживал руки-ноги. Начальство тоже, видать, не шибко этой ночью к постелям прикладывалось, тем же, видать, загустелым от морозной стылости воздухом перебивалось. Потому как ни по какому адъютантскому докладу и ни по самому что ни на есть жалостливому градуснику не удумаешь, чтобы дивизия в бой без «ура» поднялась.

Ай, начальство! Не слыхивал раньше рядовой Григорий Портнов случаев на фронте, чтобы в бой без «ура», не было их. Хоть морозы, бывало, и пощипывали похлеще нынешних. Вот что такое, выходит, истинная забота командира о своем подчиненном, о самом, как говорится, рядовом из рядовых.

Все понимал Гриша Портнов — и командование понимал, и почему оно такое неожиданное решение приняло. Только как же на врага молчком кинуться? Этого он взять в разумение не мог. Не получалось у него никогда в самой даже малой драке без большого голоса. Да и не знал он в своей деревне ни одного человека, чтобы без глотки стенка на стенку шел. Ни в деревне, ни здесь, на фронте.

— Вот тебе и за пращура, — сказал Гриша, подкатившись под застывший, вроде уже совсем оледеневший бок Ивана Володина. — Слыхал? Береги дыхание, дорогой боец, слушай развеселую музыку. Отныне мы в атаку под вальс-краковяк бегать станем. И нам веселей, и фрицам в диковинку.

— А я все равно про себя «ура» кричать стану, — проговорил, словно прошелестел, Иван, едва разлепляя потрескавшиеся губы.

— Ага, — согласился Гриша, — тебе, кажется, и впрямь теперь только про себя кричать. И бежать только про себя, не отлепляя от земли пуза.

— Зря ты так говоришь, Григорий, — тихо обиделся Иван. — Я еще как побегу. Очень хочется побежать, чтобы быстрее согреться.

— Согреешься, согреешься, — сказал Гриша. — Не торопись. А пока давай, пращур, окопчик дальше долбать. Что же ты, пентюха, такую мелкую сковородку выскреб? Нет на тебя, дурня, хорошего старшины. Живо бы научил окапываться, для твоей же солдатской пользы.

Лопата у Ивана ходила не то что слабо, а какими-то вовсе неуклюжими зигзагами, словно у него намертво застыла смазка в суставах. А как же бежать с такой смазкой?

Наша артиллерия ударила столь дружно и оглушительно, что дрогнула и пошла ходуном земля. У Гриши с Иваном враз заложило уши. Кричи не кричи, ни шиша не слышно. Говорили, ударят две тысячи орудий и минометов. Сколько это — две тысячи? У Гриши на большие цифры не хватало воображения. Но тут немного представил — по грохоту, который вспорол ночную тишину, по сотрясению земли, по кустам взрывов с огнем и дымом, что зацвели на том берегу, по вспыхнувшим там один за другим пожарам.

И сразу сделалось вроде теплее, радостнее. В душе нарастало нетерпение, сочилось живой силой к ногам, к главным твоим сейчас спасителям. Да и Иван, кажись, чуток отошел, приготовил к атаке автомат, подвигал, пробуя ноги, валенками.

Но долго еще пришлось ждать друзьям, пока перепахало снарядами и минами стылую землю на том берегу, все три линии траншей и бесчисленных проволочных заграждений. Остался ли там кто жив после такого перчика? Гриша знал — остались. Хватит, кому на курки нажимать да снаряды подавать. Хватит, кому целиться в него, в Гришу.

А как стихло, дернулся в своем окопчике-сковороде Иван Володин, вскочить хотел. Но Гриша его назад прижал.

— Торопишься, паря. Скорость где нужна? Точно: при ловле блох. Забыл сигнал к атаке? Общий залп «катюш» и музыка.

«Катюши» вспороли небо с лихим разбойничьим посвистом. Отсвистались, и тут же грянула где-то совсем рядом, за спинами медь оркестра. Усиленная динамиками, в морозной ночи, после орудийного воя и грохота, она показалась особенно странной в своей неожиданности. И сам оркестр, и та мелодия, которую привыкли обычно слушать совсем в иной обстановке.

Вот какую музыку грянул сводный духовой оркестр.

А Иван с Григорием уже бежали. Им некогда было подумать о неожиданности мелодии. Неуклюже разгоняя застывшие тела, проваливаясь в снег, падая и снова поднимаясь, бежали они. Иван впереди. Григорий чуть сзади. Чтобы на всякий случай подстраховать друга-товарища, дать ему как следует разбежаться. И с боков тоже уже бежали бойцы.

Бежали густо, быстро и молча.

И высветлило ракетами реку — каждую снежинку-искорку видно. И запели пули, впарываясь в снег, зачирикали воробьями, пролетая рядом. Заухали, зачастили взрывы. Дрогнул лед. Ударило столбами воды. С ледяным крошевом, со стальными сверчками.

Ноги у Гриши разгорелись, заработали сами собой. В ушах под ушанкой кровь застучала. А Иван-то чешет! Ну, чешет парень. Таким ходом не только через реку, до самого Берлина разом домчишь.

Пляшет берег в глазах, качается. Искрят на берегу красные огоньки. Густо стреляют, сволочи, часто. Только все мимо да мимо, любезные. Вот погодь, Фриц, добегу, обучу тебя, как на нашенском русском морозе воевать нужно. Вот погодь! Вот! Дай с глазу на глаз объясниться, втолковать тебе кой-какие понятия. Дай!

В висках кровь бушует, ударяет в такт с духовым оркестром. Мелодия сама собой в голове в знакомые слова складывается:

Лихо наяривают музыканты. Ой, лихо! В тарелки, в барабаны, в звонкие трубы.

Стой!

А где же Иван?

Совсем позабыл Гриша в запале про своего фронтового друга-товарища.