— Теперь — слишком поздно, — отрезала Проказница. И чуть смягчилась: — Скажем так, сейчас у меня нет настроения об этом говорить. Возможно, я попробую сама разобраться с этой загадкой. Наверное, пора уже мне делать это самостоятельно, не дожидаясь, чтобы за меня подумал какой-нибудь Вестрит.

Настал его черед ощутить себя покинутым и одиноким.

— Ну… а мне-то что делать?

Она покосилась на него через плечо. Взгляд зеленых глаз был почти добрым.

— Когда такой вопрос задает раб, он ждет, чтобы ему ответил хозяин. Священнослужитель принимает решение сам… — И она чуть не улыбнулась. — Никак ты уже позабыл, кто ты такой без меня?

Она определенно не ожидала ответа. Повернулась к нему спиной и, подняв голову, стала смотреть на горизонт. Она разорвала свою связь с ним.

Спустя некоторое время Уинтроу тяжело поднялся на ноги. Нашел ведерко, ранее принесенное Майлдом, и спустил его за борт. Ведерко наполнилось, рванув веревку из рук. Оно показалось ему очень тяжелым. Уинтроу поднял тряпку, которой не так давно воспользовался сам, взял ведерко и отправился вниз — туда, где сидели в трюмах рабы. Проказница не обернулась.

«Откуда мне знать, могу ли я?… — в отчаянии размышляла она. — Как мне быть самой собой… без помощи со стороны? Я не знаю… Что если я с ума сойду?»

Она смотрела на одинокие скалы и островки, усеявшие широкий пролив, на горизонт впереди… Она простерла свои чувства вовне, стала пробовать на вкус ветер и воду. И немедленно ощутила присутствие змей. И не только того белого, что тащился за нею в кильватере, словно растолстевший пес на поводке, — нет, были и другие, тенями мелькавшие в отдалении. Проказница решительно выкинула их из своих мыслей… Хотела бы она возмочь проделать то же самое в отношении рабов, маявшихся у нее внутри, и объятой смятением команды! Увы, люди находились слишком близко, они касались ее диво древа в слишком многих местах… Сама того не желая, она ощущала Уинтроу: тот ходил от раба к рабу, обтирая лица и руки прохладной мокрой тряпицей, давая людям хотя бы то малое утешение, на которое был способен. «Ведет себя как жрец — и Вестрит», — подумалось ей. Некоторым образом она испытывала гордость за мальчика, как если бы он… доводился ей кем-то. Однако в действительности это было не так, и она понимала это тем яснее, чем дольше длилось их разобщение. Люди с их чувствами наполняли ее физически и духовно… но они не были ею. Она пыталась очертить границы между ними и собой и выделить свою самость…

Либо у нее что-то не получалось — либо выделять было особенно нечего.

Проведя некоторое время в не очень-то плодотворных усилиях, она опять подняла голову и сжала челюсти. «Если я всего лишь корабль и не более — что ж, я хоть буду гордым кораблем…» Она нашла стремнину течения, господствовавшего в проливе, и стала смещаться в ту сторону. Потом едва уловимыми движениями, малозаметными даже для нее самой, выровняла доски своей обшивки, добиваясь идеальной гладкости корпуса. У штурвала как раз стоял Гентри; ее коснулось его радостное удивление оттого, как замечательно изменился бег корабля. Гентри можно было вверить себя полностью. Проказница прикрыла глаза, подставила лицо ветру, летевшему из-за кормы, и сделала попытку допустить к себе сновидения. «Какой, собственно, жизни я желала бы для себя?…» — спрашивала она безмолвно. Может быть, сны подскажут ей ответ?

— Разве хорошо врать капитану, а? — У Офелии был низкий, хрипловатый голос, голос многоопытной соблазнительницы, напоминающий темный густой мед. — …Юнга, — Добавила она запоздало. И этак искоса посмотрела на Альтию.

Этот корабль выстроили давно. В те времена было принято помещать носовую фигуру наверху форштевня, а не как теперь, под бушпритом. И взгляд Офелии, брошенный поверх белого пухлого плечика, шаловливо предупреждал: «Только мне-то врать не вздумай!..»

Альтия ответила далеко не сразу. Она сидела, скрестив ноги, на крохотной выносной палубе, устроенной, как ей уже объяснили, токмо и единственно ради того, чтобы Офелии легче было общаться с людьми. Альтия встряхивала в руках большую коробку игральных костей. Коробка, как и сами кости, были гораздо крупнее обычных, ибо это была собственность Офелии. Ну а та, обнаружив, что на борту образовался «лишний» член команды, немедля потребовала, чтобы Альтия — Эттель — проводила часть своей вахты, забавляя ее. Офелия страсть любила азартные игры; Альтия, впрочем, подозревала — больше оттого, что они давали ей возможность вдоволь посплетничать. Еще она подозревала, что корабль жульничал почем зря, но уж с этим, по ее мнению, оставалось только смириться. Офелия ко всему прочему держала целые связки счетных палочек — вся команда была у нее в долгу как в шелку. Иным отметкам на этих палочках было уже немало лет. Палочка, соответствовавшая Альтии, тоже была уже украшена достойным количеством зарубок. Она открыла коробку, заглянула внутрь и нахмурилась.

— Три чайки, две рыбки, — объявила она и повернула коробку, давая изваянию посмотреть в нее тоже. — Ты опять выиграла.

— Вот именно, — согласилась Офелия самодовольно. И хитренько улыбнулась: — Ну что? Повысим ставки, а… мальчик мой?

— Ты и так уже выиграла у меня все имущество и даже больше, — заметила Альтия.

— Знаю, знаю. Придется что-то придумывать, а то ты со мной никогда не расплатишься. Вот что! Сыграем на твой маленький секрет?…

— Зачем беспокоиться? Думаю, ты и так все уже знаешь… — Альтии оставалось только молиться, чтобы дело касалось лишь ее пола, и не более. Если Офелия догадалась — а значит, не преминет разболтать — только об этом, можно было жить относительно спокойно. Насилие на борту живого корабля, увы, не было чем-то вовсе неслыханным, но случалось, правду сказать, исключительно редко. Причина была простая — насилие порождало слишком бурные эмоции, способные вывести корабль из душевного равновесия. Большинство живых кораблей сами по себе терпеть не могли насилия; ходили, правда, слухи, будто «Шоу», отличавшийся подловатым нравом, однажды потребовал выпороть неопытного матроса, запачкавшего его краской. Но Офелия, при всей своей внешней растрепистости, была истинной дамой, и добросердечной притом. Поэтому Альтия весьма сомневалась, что на борту подобного корабля ее немедленно изнасилуют. Впрочем, мужиковатые ухаживания какого-нибудь матроса, честно пытающегося быть галантным, от прямого насилия мало чем отличались… «Возьмем, например, Брэшена…» — подумалось ей, и она тотчас пожалела об этом. Что-то последнее время он часто начал приходить ей на ум, да еще и в самые неподходящие моменты. Вероятно, следовало-таки ей разыскать его в Свечном — и попрощаться. Она этого не сделала и таким образом как бы не перевернула окончательно эту страницу своей жизни. Плохо уже само по себе. А всего хуже, что она еще и позволила ему оставить за собой последнее слово…

— Что ж, — сказала Офелия, — твоя правда, мне в самом деле известна по крайней мере часть. — И она рассмеялась хрипловатым грудным смехом. Она красила губы ярко-красной помадой, полагая, что ей это очень к лицу. Когда она смеялась, были видны белейшие зубы. Вот она прикрыла ресницы… и добавила очень тихо: — Покамест я единственная, кто знает. И тебе, без сомнения, хочется, чтобы так оно и осталось…

— Зачем же мне в чем-либо сомневаться, — благовоспитанно заметила Альтия, хорошенько тряся между тем коробку с костями. — Уж верно, такая великолепная дама, как ты, никогда не унизится до того, чтобы выдавать чужие секреты…

— Вот как? — Офелия улыбнулась уголком рта. — По-твоему, это не есть моя святая обязанность — немедленно уведомить моего капитана, что один из членов команды — вовсе не тот, за кого капитан его принимает?

— Ну-у-у… — Если Тенира вздумает ее запереть, путешествие домой потеряет всю свою привлекательность. — Ну и что ты предлагаешь?

— Бросаем кости три раза. Каждый выигрыш даст мне право задать тебе вопрос, на который ты правдиво ответишь.

— А если выиграю я?

— Тогда я сохраню твой секрет.