— Можешь ты дать мне последнюю возможность осуществить мечту?

— Могу, кэп! Всенепременно могу! — Во взгляде Соркора боролись отчаяние и надежда. — Я раздобуду тебе живой корабль, кэп. И ты пройдешь по его палубам, и наречешь своим! Поверь мне, кэп!

Голос его звучал почти умоляюще.

Боль была мучительная, но Кеннит рассмеялся. Смех завершился кашлем. «Поверить тебе…»

— А есть у меня выбор?

Он не собирался произносить эти слова вслух, но они вырвались помимо его воли. Кеннит посмотрел на Соркора. Тот взирал на него с большим беспокойством. Кеннит заставил себя болезненно улыбнуться, в голосе прозвучала теплота:

— Все эти годы, Соркор… кому я еще доверял, кроме тебя? Вот и сейчас нет у меня выбора, кроме как опять взвалить на тебя ношу…

Он потянулся за костылем и взял его в руки, но вовремя понял, что как следует опереться на него не сумеет. Все силы, похоже, забирало происходившее в обрубке ноги… «Будем надеяться — выздоровление». Кеннит моргнул, веки внезапно отяжелели.

— Соркор… придется мне тебя попросить еще и до постели меня довести. Сам не смогу…

— Кэп!.. — только и сказал Соркор, вместив в одно-единственное слово всю бездну нерассуждающей собачьей преданности. Кеннит про себя решил, что поразмыслит об этом после. Когда отдохнет и почувствует себя лучше. «Вот ведь как. Попросил его о помощи — и тем самым еще крепче к себе привязал, заставил ждать моего одобрения…»

Кеннит решил, что все же правильно выбрал себе старпома. Будь на месте Соркора он сам, он бы нутром почуял открывшуюся возможность прибрать к рукам всю полноту власти — и не преминул бы ею воспользоваться. К счастью для Кеннита, Соркор явно соображал медленней его.

Соркор между тем неуклюже приблизился… и даже не подпер Кеннита, а просто поднял его на руки и понес укладывать в койку. Непривычное движение заново пробудило в ноге жестокую боль. Кеннит вцепился в плечо старпома, перед глазами все поплыло и закружилось… На некоторый миг все заслонил всплывший из глубины памяти образ отца. Черные баки, насквозь проспиртованное дыхание, вонь давно не мытого тела… Отец хохотал и кружился в пьяном танце, держа на руках маленького Кеннита. Воспоминание было окрашено восторгом и страхом…

Соркор бережно опустил его на койку:

— Я Этту пришлю, лады?

Кеннит слабо кивнул. Он хотел припомнить что-нибудь еще об отце, но детские воспоминания были слишком нечеткими. Они ускользали, не давая себя как следует рассмотреть. Вот неведомо откуда всплыло лицо матери — красивое, холеное, презрительное. «А он подает некоторые надежды, этот пострел. Может, и удастся из него воспитать… что-нибудь толковое…» Кеннит перекатил голову на подушке, стараясь вытряхнуть это из памяти… Дверь за старпомом затворилась.

— Ты не стоишь этих людей, — негромко произнес знакомый голосок. — Не могу взять в толк, за что они любят тебя? Честно тебе скажу: я только обрадуюсь твоему падению, когда однажды тебя выведут на чистую воду… вот только в тот день будет разбито много сердец, и это заранее огорчает меня. И что за странная случайность подарила тебе верность и преданность стольких людей?

Усталым движением Кеннит поднес к глазам руку с талисманом. На него зло смотрело крохотное личико, туго пристегнутое к тому месту, где стучал пульс. Кеннит фыркнул и коротко рассмеялся — возмущение талисмана его позабавило.

— Не случайность, а удача. Моя Госпожа Удача. И я стою своих людей — по праву удачливости моего имени и моей крови. — Тут он вновь рассмеялся, на сей раз над собой: — Преданность разбойника и блудницы… Вот уж сокровище.

— А нога-то у тебя гниет, — голос талисмана прозвучал зловеще. — Гниение распространяется по кости. Она будет вонять, истекать гноем и вытягивать из тебя жизнь. Потому что у тебя мужества не хватает взять и отсечь от своего тела зараженную часть. — И талисман скривился в ехидной улыбке: — Разгадал мое иносказание, Кеннит?

— Заткнулся бы ты, — тяжело проговорил капитан. Он чувствовал, что снова заливается потом. Это в новой-то рубашке… на постели, только что застланной свежими, чистыми простынями… Пропотел, как старый вонючий пропойца. — Хорошо, если я негодяй, то что можно сказать о тебе? Ведь ты — частица меня…

— В этом куске дерева когда-то билось великое сердце, — гордо объявил талисман. — Да, ты придал мне свои черты, и я говорю твоим голосом. Я связан с тобой… но дерево помнит. Я — не ты, Кеннит. И, клянусь, никогда тобой не стану!

— А тебя… никто… и не просит.

Говорить становилось все тяжелее, дыхания не хватало. Кеннит закрыл глаза — и канул в забытье.

Первую смерть своего раба она увидела вскоре после полудня… Шла погрузка; шла медленно, через пень-колоду. Восточный ветер развел короткую острую волну, а на горизонте начала расти стена облаков — верный признак шторма назавтра. Рабов вереницами перевозили на шлюпках к месту якорной стоянки «Проказницы» и заставляли влезать по штормовому трапу, спущенному с борта. Дело двигалось туго. Иные рабы были слишком замучены, другие боялись отвесной веревочной лестницы, третьи просто слишком неуклюже с непривычки перебирались с пляшущей шлюпки на трап и далее на качающееся судно… Но тот раб умер не из-за оплошности, а потому, что сам того захотел. Он добрался уже до середины трапа, двигаясь медленно и неловко из-за оков на ногах… А потом неожиданно расхохотался.

— На что мне длинная дорога? — крикнул он громко. — Выберу-ка я короткую!

Отпустил руки и шагнул вниз. Он камнем упал в воду, и увесистая цепь сразу потащила его вниз. Он уже не мог бы спастись — даже если бы в последний момент передумал.

Внизу, на дне, глубоко под килем Проказницы, тотчас зашевелился, расплетаясь, клубок морских змей… Она чувствовала, как они извивались и били хвостами, споря за кусок мяса… Морская вода, омывавшая ее корпус, на миг смешалась с человеческой кровью… Ужас, охвативший Проказницу, еще усилился, когда она поняла — люди на ее палубах даже не заподозрили, что произошло под водой.

— Там, внизу, змеи! — крикнула она им. Но ее предупреждениям вняли не больше, чем мольбам рабов, загоняемых в трюмы.

После самоубийства невольника рассерженный Торк велел связывать рабов вместе веревкой во время подъема по трапу. И не уставал мстительно напоминать им: мол, всякий, кто еще вздумает прыгать, будет отвечать перед своими товарищами по веренице. Больше не вздумал никто. С чем Торк, наверное, себя поздравлял…

В трюмах Проказницы дела обстояли еще плачевнее. Дыхание рабов было напоено страданием; несчастье невидимой тучей наполняло корабли изнутри. Невольников набивали в трюмы, как селедок в бочку, приковывали друг к дружке и к стенам — без помощи соседей никто не мог даже повернуться. Страх наполнял трюмы мраком, он был повсюду — в их моче, слезах и поту. Скоро Проказнице начало казаться, что человеческое горе пропитало ее насквозь.

А в канатном руднике, отвечая душевной дрожью на ее болезненные содрогания, распростерся Уинтроу. Да — он, покинувший ее, снова был на борту. Он лежал в темноте на полу, по-прежнему скованный по рукам и ногам, и на распухшем лице красовалась отметина — ее символ. Уинтроу не стонал и не плакал, но и не спал. Просто смотрел в темноту над головой… и ощущал. Ощущал вместе с Проказницей страдания рабов, все бездну их несчастья…

У нее не было сердца, которое могло бы ускорять и замедлять свое биение, — но Уинтроу так и трепетал, пронизываемый токами отчаяния невольников. Он в полной мере чувствовал всю тяготу их нынешнего состояния, причем каждого по отдельности — начиная с полудурка, не очень-то осознававшего перемену в своей жизни, и до пожилого скульптора, чьи ранние творения по-прежнему украшали личные покои сатрапа… В самых темных глубинах корабельного нутра, чуть ли не прямо в трюмной воде, помещались наименее ценные рабы — строптивые «расписные». Это был человеческий балласт. Сколько их доберется до Калсиды живыми — не интересовало никого. Много выручить за них все равно не надеялись… Был и сухой, более-менее удобный трюм, в былые времена видевший мотки шелка и бочонки изысканного вина. Здесь устроили мастеровых. Они представляли собой определенную ценность, и потому им бросили какой-никакой соломы, а цепи позволяли даже садиться и вставать — по очереди, конечно. Кайлу не удалось раздобыть столько мастеровых, как он предполагал. И потому основную часть его груза, размещенную в главном трюме, составляли простые работники, разорившиеся купцы, попавшие в беду путешественники, кузнецы, виноградари, кружевницы. Все они влезли в долги из-за болезни или из-за неправедного судейства — и вот теперь расплачивались за неуплату… самими собой.