— Можно мне взять… вот это? — спросила Альтия тихо. И даже затаила дыхание.

— Яйцо… — Янтарь опять улыбнулась, и на сей раз улыбка не торопилась исчезать с ее лица. — Яйцо морской змеи Да, возьми его. Конечно. Возьми.

— Ты точно ничего не хочешь взамен? — спросил Альтия напрямую. Вполне дурацкий вопрос, и она сама это понимала. Но было в Янтарь нечто такое, что остерегло Альтию и подсказало ей: уж лучше задать глупый и неловкий вопрос, чем сделать предположение — и ошибиться.

— Взамен, — спокойно ответствовала Янтарь, — я тебя попрошу лишь об одном. Позволь мне помочь тебе.

— Помочь… в чем?

Янтарь улыбнулась:

— В плавании против течений судьбы.

Уинтроу набрал полные пригоршни тепловатой воды из ведерка, выплеснул себе в лицо и потер ладонями щеки. Потом со вздохом опустил руки обратно в ведро в поисках хотя бы временного облегчения. Отец сказал ему, что лопнувшие волдыри суть первый шаг к настоящим мозолям. «Эти нежные жреческие ручки огрубеют не более чем за неделю. Сам убедишься», — пообещал он жизнерадостно, когда последний раз ему довелось обратить внимание на существование сына. Уинтроу ему ничего не ответил. У него язык не двигался от усталости.

Он вправду не помнил, приходилось ли ему вообще когда-либо прежде так уставать. В монастыре его успели многому научить: он умел слушать собственное тело и отчетливо понимал, что нарушены его самые что ни есть глубинные ритмы. Он привык просыпаться с рассветом, а на закате отправляться в постель. А теперь отец и помощники капитана вынуждали его к совершенно иному суточному распорядку, привязанному к вахтам: ложиться и вставать надо было не по солнцу, а тогда, когда отбивали склянки[41]. Форменная жестокость, причем не вызванная какой-либо необходимостью, ведь корабль все еще стоял у причала… Науки, которые Уинтроу приходилось теперь постигать, были, по его мнению не так уж трудны. Но «учителя» не могли понять, что он полнее и легче осваивал бы новое для себя дело, бы ему позволяли как следует отдыхать между уроками — как телом, так и душой. А вместо этого его будили в какой-нибудь несусветный час — и опять гнали на мачты, заставляли бесконечно вязать узлы, сшивать жесткую парусину… не говоря уж о том, чтобы драить, чистить и мыть. И все это — с оскорбительными кривыми улыбочками, с презрением и насмешкой в каждом распоряжении. Уинтроу был уверен в своей способности справиться с любым заданием, которое они ему давали. Но ведь можно было это задание именно давать, а не… швырять. Швырять с презрением и злобой…

Он вытащил из ведра неистово саднящие руки и осторожно промокнул их более-менее чистой тряпицей.

Он сидел в канатном рундуке, который с некоторых пор сделался его домом. В углу теперь висел гамак, сплетенный из грубых веревок. Одежда Уинтроу висела на деревянных гвоздях вперемежку с бухтами тросов. О, как искусно и аккуратно были свернуты все эти бухты!.. Сорванные волдыри на ладонях Уинтроу свидетельствовали — он учился недаром…

Взяв рубаху почище, он натянул ее через голову. Может, переменить и штаны?… Нет, не стоит. Другие штаны он выстирал накануне, но в плохо проветриваемом закутке они не столько сохли, сколько приобретали запашок плесени. Уинтроу опустился на корточки и положил ноющую голову на скрещенные руки: в рундуке все равно не было ни скамеечки, ни табуретки. Оставалось ждать только удара кулаком в дверь — вызова за стол капитана. Вчера Уинтроу попытался сойти с корабля по трапу. Попытку пресекли, и Торк с тех пор стал запирать Уинтроу в рундуке на все то время, когда мальчику позволено было спать.

Мудрено задремать, сидя на корточках, но измученного Уинтроу все-таки сморил сон. Он вздрогнул и проснулся, когда дверь распахнулась.

— Живо к кэпу! — рявкнул Торк. И добавил уже на ходу: — Чтобы я понимал, кому может быть нужно такое…

Юный жрец постарался не обратить внимание ни на издевку, ни на вспышку резкой боли в перетруженных суставах. Просто поднялся и пошел следом за Торком, на ходу разминая затекшие плечи и говоря себе: как славно что можно хоть выпрямиться!

— Поторопись! — оглянулся второй помощник. — Некогда нам ждать, пока ты будешь потягиваться спросонок!

Тело Уинтроу сделало попытку прибавить шаг еще прежде, чем он предпринял к тому осознанное усилие. Торк хоть и грозил ему несколько раз, замахиваясь линьком с узлами, но в действительности не бил. Происходило это в отсутствие на борту отца и старпома. Уинтроу для себя сделал вывод, что Торк был бы очень не прочь его отхлестать, но пока не решался. Пока?… Всякий раз в присутствии Торка у Уинтроу бежали по спине мурашки…

Второй помощник довел мальчика до самой двери капитанской каюты, словно боялся, что тот не сумеет сам о себе доложить. Может, так оно на самом деле и было. Отец не уставал напоминать ему, что «помыслы Са» уделяли немало внимания отношениям родителей и детей: сыну следовало чтить отца и беспрекословно повиноваться ему. Тем не менее Уинтроу для себя решил: буде представится ему такая возможность — он всенепременно удерет с корабля и хоть пешком, хоть ползком, а вернется в родной монастырь. Иногда эта надежда казалось ему единственной соломинкой, за которую еще можно было уцепиться.

Косясь на стоявшего рядом Торка, Уинтроу четко, как учили, стукнул в дверь.

— Входи, — отозвался изнутри отец.

Он уже сидел за небольшим столом. Белая скатерть, хорошая посуда… Стол был накрыт на двоих, и Уинтроу замер на пороге, отчаянно спрашивая себя, — может ли быть, что его появление уже помешало какой-то встрече?…

— Да входи же, — повторил отец, и нотка раздражения прозвучала в его голосе. — И дверь закрой, — добавил он чуточку мягче.

Уинтроу повиновался, но остался стоять, где стоял, недоумевая, что могло от него на сей раз потребоваться капитану. Может, его вызвали прислуживать за столом отцу и какому-то важному гостю? Отец был в хорошей одежде — почти как на званый прием. Синие облегающие штаны с синей же курткой, рубашка цвета сливок, а волосы, смазанные маслом, отливают золотом в свете масляной лампы… — Уинтроу, сын мой, подойди и сядь здесь со мной. Забудь на некоторое время, что я — твой капитан. Поешь как следует, и давай поговорим с тобой по-простому.

Отец указывал на стул и тарелки напротив себя… и тепло улыбался ему. От этого Уинтроу только почувствовал себя в западне. Он подошел на цыпочках и осторожно уселся. Пахло жареной бараниной, пареной репой с маслом и яблочным соусом. И вареным горохом с мятой… Только диву даешься, какую остроту приобретает обоняние после нескольких дней на черством хлебе и сальном вареве из солонины. Тем не менее Уинтроу принудил себя соблюдать должные манеры. Чинно разложил на коленях салфетку и стал ждать, чтобы отец велел начинать трапезу. Он не забыл сказать «с удовольствием!», когда отец предложил ему вина, не забывал благодарить после каждого блюда. Уинтроу чувствовал, что отец наблюдает за ним. Но, наполняя и опустошая тарелку, взглядом с ним старался не встречаться.

Если отец задумал этот обед и хорошее обращение в качестве взятки за примирение — он просчитался. Желудок Уинтроу постепенно наполнялся, все кругом как бы говорило ему о возможности возвращения к достойному существованию… И вместе с тем в душе росло ледяное ощущение надругательства. Вначале Уинтроу просто не знал, что сказать этому человеку, который с видимым удовольствием наблюдал за своим сыном, поглощавшим еду, точно изголодавшийся пес… а теперь ему требовалось усилие, чтобы удержать язык за зубами. Пришлось вспомнить жреческую науку. «Не выноси суждений и воздержись от каких-либо действий, — поучали его, — пока не поймешь, каковы истинные намерения противостоящих тебе…» И он ел, пил да помалкивал, исподволь наблюдая за отцом. В конце концов тот самолично поднялся, чтобы переставить на буфет их тарелки. И предложил Уинтроу десерт — сладкий крем с фруктами.

— Спасибо, — поблагодарил Уинтроу, сумев произнести это совершенно спокойно. Глядя, как отец усаживается обратно за стол, он уловил и понял: вот сейчас и узнаем чего ради все затевалось.