Так они прожили почти десять недель. Затем все, кроме афинян и присоединившихся к ним сицилийских и италийских греков, получили свободу — их продали в рабство.

Трудно сказать точно, сколько там было пленных, однако полное число их наверняка превосходило семь тысяч.

Таково было величайшее из военных событий той поры, величайшее, известное нам в истории Греции.

Победителей ждал самый славный успех, побежденных — наигорчайшее поражение, ибо разгром оказался окончательным и бесповоротным. Страдания их были неописуемы, они потеряли все, армия, флот — все погибло, а из тех, кто отправился воевать, вернулась лишь малая горстка. Только одного из уцелевших мы и знаем по имени — Алкивиада.

Афинскую империю сотрясли восстания.

Почти невозможно поверить в то, что афиняне продолжали бороться еще девять лет.

— Пусть себе дерутся, — советовал Алкивиад своему персидскому благодетелю, Тиссаферну. Вскоре ему предстояло без ведома Тиссаферна пообещать его помощь тем, кто намеревался низвергнуть демократическое правительство Афин и установить власть олигархии. — Дайте Спарте денег на постройку судов, но немного. Поддерживайте слабую сторону, чтобы они изматывали друг друга, сражаясь между собой, а не с нами. Кто бы ни победил, он все равно не станет нашим союзником.

В 407 году афинская демократия, ради свержения которой он строил козни, вновь избрала его генералом. А вскоре затем, несправедливо обвиненный в морском поражении при Нотиуме, он бросил все и бежал во Фракию.

Конец Афинам положил Лисандр своей победой при Эгоспотамах: сто восемьдесят афинских судов оказались захваченными на берегу, и только девять сумели выйти в море и спастись.

За год до того Афины в грубой спешке приняли постановление, повелевавшее афинским командирам рубить правую руку каждому пойманному в море спартанцу. Один из капитанов пошел даже дальше, побросав за борт всех спартанцев с двух захваченных им кораблей.

Теперь Лисандр отомстил. Сказанному капитану он приказал перерезать горло. Взятых в плен афинян казнили — кроме одного человека, о котором было известно, что он выступал в Народном собрании против упомянутого постановления. Затем Лисандр повел свои корабли на блокаду гаваней.

Вопль отчаяния распространился из Пирея в город вдоль Длинных стен, ужасная весть переходила из уст в уста, и никто в эту ночь не спал. Все скорбели — не только о погибших, но и о самих себе, ожидая, что теперь и им придется претерпеть то же, чему они подвергали других: мелосцев, гистийцев, скионейцев, торонейцев, эгинян.

Однако Спарта не пожелала допустить разрушения города, столь много потрудившегося для всех греков, отчего спартанские союзники Коринф, Фивы и Элида отказались подписать договор, назвав его предательским и продажным.

Афинам разрешалось сохранить двенадцать кораблей, однако стены их надлежало срыть.

Только когда в городе иссякли припасы, афиняне отправили наконец послов в Спарту с просьбой о мире. По возвращении послов их окружила многочисленная толпа: все боялись, что они вернулись ни с чем, а ждать больше нельзя было, так как очень уж много народу погибло от голода.

Послы доложили Народному собранию условия, на которых лакедемоняне предлагают мир и снятие блокады. Они убеждали народ принять эти условия. Кое-кто возражал, но большинство согласилось с послами, и наконец постановлено было принять мир. После этого Лисандр приплыл в Пирей, изгнанники, желавшие вернуться, получили на то разрешение, а пелопоннесцы с ликованием принялись разрушать стены под музыку флейтисток, восхваляя этот день как начало свободы Греции.

Афинян, слушавших музыку и восхваления, ошеломило то обстоятельство, что капитуляция их демократического города провозглашается прочими греками возвращением свободы всем остальным городам.

В том же году Алкивиад пал жертвой персидских убийц. Произвести покушение потребовала Спарта по настоянию афинских тиранов. К этому времени лидеры всех трех государств были им сыты по горло.

Женщина, в чьих объятиях он лежал в ту ночь, говорит Плутарх, подняла его тело, завернула в свои собственные одежды и похоронила, насколько было возможно, торжественно и почетно.

Enfans terribles плохо переносят старение, и к Алкивиаду это относится тоже.

Нашлись и в Афинах почтенные замужние женщины, которых порадовали вести об обстоятельствах его кончины. Ксантиппу, жену Сократа, они нисколько не удивили. За что боролся, на то и напоролся, сказала она, это доказывает лишь то, что она и так всегда знала, — что кончит он очень плохо.

Сократ же сказал:

— Такова жизнь.

Афинские граждане славятся среди прочих эллинов как великие говоруны, пишет Платон. Что касается голландцев вообще и Рембрандта в частности, справедливо скорее обратное.

Литературное наследие Рембрандта образуется всего-навсего семью письмами, написанными его собственной рукой, плюс сделанный кем-то неведомым перевод на итальянский его письма к Руффо. Все письма касаются дела. Дело касается денег.

Кроме писем имеется также короткий меморандум, написанный Рембрандтом для Руффо по поводу незаконченного «Гомера», которого он приложил к «Александру» в надежде, что сможет продать сицилийцу третьего из трех греков, изображенных в «Аристотеле». В меморандуме значится:

Поскольку каждая вещь имеет в ширину 6 ладоней, а в высоту 8, размер их хорош и Господин не сочтет цену их слишком высокой.

Почтительный Ваш слуга

Рембрандт ван Рейн

Семь писем, написанных собственной рукой Рембрандта, адресованы первому его влиятельному поклоннику Константину Хейгенсу и касаются последних трех полотен из серии Страстей Господних, заказанной принцем Фридрихом Генрихом.

Письмо, переведенное на итальянский, представляет собой ответ на жалобы дона Антонио относительно «Александра». Заносчивый тон и непочтительная независимость Рембрандта, возможно, могут объяснить его разрыв с Яном Сиксом, Константином Хейгенсом и иными покровителями, которые ему помогали.

Помимо писем существует еще несколько высказываний, о которых уместно здесь упомянуть. Три из них являются письменными, два других — устными, обращенными к людям, которые их затем повторили. Почти все, что еще приходилось от него слышать, так или иначе занесено в судебные бумаги и финансовые соглашения. Отраженная в них высокопарность его речей вполне совмещается с впечатлением напыщенности, оставляемым в нас его личностью, а также с высокомерной повадкой, которая проявилась в автопортретах, написанных Рембрандтом в те времена, когда его постигали наихудшие горести.

Двадцати восьми лет, в Амстердаме, он записал в альбоме немца-путешественника нижеследующее, сказав, что таков его девиз:

Прямая душа ставит честь превыше богатства.

Мы находим в жизни Рембрандта только два случая, когда он выражает нечто похожее на истинное чувство. Первый связан с подписью к изображающему Саскию рисунку, сделанному в память об их помолвке. Второй — горестное восклицание, перед самой кончиной обращенное к служанке.

Подпись к портрету Саскии гласит:

Срисовано с жены моей, Саскии, когда ей был 21 год, на третий день после нашего обручения — 8 июня 1633.

Рисунок выполнен серебряным карандашом на специально подготовленной бумаге — существовала во времена Ренессанса такая деликатная процедура. На Саскии соломенная шляпа с широкими полями и цветами. Она выглядит здоровой, пожалуй даже, соблазнительной и старше своего двадцати одного. На набросках, сделанных к концу ее жизни, девять лет спустя, Саския кажется изнуренной болезнью и, как правило, лежит в постели.