— В бесчинную Фессалию? Вот, значит, где мне место?

— Они будут тебя высоко ценить и оберегать, так что во всей Фессалии никто не доставит тебе огорчения.

— И какой же добродетели, мудрости и чести я стану учить их, я, бежавший из Афин, города, в котором провел всю мою жизнь, в котором вскормил и воспитал моих детей и которого никогда не покидал кроме как для военной службы? Как могу я нарушить законы и сбежать, когда они обратились против меня? Разве заключал я с городом такое соглашение, что буду почитать законы священными, когда их неправо обращают против кого-то еще, и отрекаться от них, когда они неправо обращаются против меня?

— Сократ, ты затеял, по-моему, несправедливое дело — предать самого себя, когда можно спастись. Ты старательно играешь на руку твоим врагам, которые хотят тебя погубить. Именно так поступили бы враги, ищущие твоей смерти.

— И потому ты хочешь, чтобы я взамен бежал в изгнание и получил, нарушив закон, то самое наказание, которое я, вероятно, мог должным образом получить на моем суде, если бы о нем попросил. Спрашиваю тебя, Критон, как по-твоему, не справедливо ли, что не все человеческие мнения следует ценить одинаково, но одни надо уважать, а другие нет? Что ты скажешь? Разве это не верно?

— Да, верно, — сказал Критон.

— Иными словами, — продолжал Сократ, — человек должен уважать только хорошие мнения, а дурные не уважать?

— Да.

— А мнения мудрых хороши, между тем как мнения глупых плохи?

— Естественно, — понемногу утрачивая уверенность, ответил Критон.

— Тогда я очень хотел бы, исходя из такого допущения, рассмотреть этот вопрос с тобой, — сказал Сократ, и Критон ощутил, как сжалось его сердце, ибо он сознавал, к чему приведет такое рассмотрение, хоть и не знал, как оно туда приведет. — Если окажется, что я совершенно прав, пытаясь уйти отсюда вопреки официальной воле афинян, тогда попытаемся это сделать; если же нет — то оставим такую попытку. Ибо тогда получится, что люди, которые платят деньги, и другие, которые хотят меня спасти, поступают так же неправильно, как и мы, подготовляя мой побег. И если окажется, что поступать таким образом несправедливо, то я волей-неволей должен буду признать, что моя смерть ничего не значит в сравнении с риском совершить несправедливость. Считаем ли мы, что всего больше нужно ценить не самое жизнь, но жизнь хорошую?

Критон сказал, что считаем.

— И что хорошая жизнь — это то же самое, что жизнь честная и правильная? И что, когда человек не живет честно и поступает неправильно, он вредит себе самому, как и тем, кому причиняет ущерб? Подумай тщательно, разделяешь ли ты мои взгляды, согласен ли со мною? Если у тебя сложилось иное мнение, скажи об этом и изложи мне его. Если же, с другой стороны, ты придерживаешься того, что мы уже сказали, выслушай мой следующий довод.

— Да, я согласен с тем, что ты говоришь, Сократ. Но я хочу, чтобы ты побыстрей рассмотрел, что нам следует делать .

— Так давай рассмотрим логические последствия. Если мы уходим отсюда, не попытавшись сначала склонить государство позволить нам это, причиняем ли мы или не причиняем зла кому-нибудь, да еще тем, кому всего менее следует его причинять? И не преступаем ли мы то, что сами признали справедливым?

— Я не могу ответить на твой вопрос, Сократ, потому что не понимаю его.

— Тогда, дорогой мой друг, рассмотрим его сообща. Мне очень важно поступать в этом деле с твоего согласия, а не вопреки тебе. Обрати внимание на то, удовлетворит ли тебя начало рассмотрения, и постарайся отвечать на вопросы то, что думаешь.

— Ну конечно, — пообещал Критон, — постараюсь.

И очень скоро они пришли к выводу, что не должны причинять зла ни одному человеку, какого бы зла сами от него ни претерпели, и что ни при каких обстоятельствах не следует поступать несправедливо, как бы несправедливо ни поступали с тобой.

Они согласились и в том, что соглашения следует выполнять, и что, несправедливость есть зло, и что, удирая теперь, Сократ пытался бы причинить зло и погубить, насколько это от него зависит, законы, без которых город не может существовать. Он, всегда утверждавший, что добродетель, и постоянство, и установления, и законы суть самое драгоценное, чем обладает человечество, нарушил бы теперь соглашение с обществом по причинам неоспоримо личным.

Разве не существует веских доказательств того, что законы Афин ему нравились? Он породил здесь детей, он никогда не выезжал из города ни ради празднеств, ни посмотреть другие места — разве что на войну. На суде он напускал на себя безразличие к смерти и уверял, будто смерть лучше высылки.

Он попросил Критона представить, что бы сказали законы города, если б они пришли к нему и заговорили:

— Если бы ты хотел, ты еще на суде мог бы потребовать для себя изгнания и сделал бы тогда с согласия государства то самое, что задумал сделать теперь без его согласия. Но нет, ты притворялся, будто предпочитаешь смерть изгнанию, будто ты и не прочь умереть. Ты с отвагой говорил, что не страшишься смерти, которая может оказаться благословением. Теперь же ты забыл про эти красивые чувства и нас, законы, не почитаешь, пытаясь нас уничтожить. Ты поступаешь так, как мог бы поступить самый негодный раб, собираясь сбежать, хотя мог бы сделать с разрешения государства то, что Критон уговаривает тебя сделать без его разрешения. И в Фессалии, где величайшее неустройство и распущенность, о чем бы ты стал с ними говорить? Услаждал бы их рассказом о том, как это было смешно, когда ты скрылся из тюрьмы, переряженный в козью шкуру или еще во что-нибудь, что надевают обычно при побеге? Сократ, не смешил бы ты людей своим бегством.

Если же законы ему не нравились, он волен был склонить сограждан к их изменению. Не смог бы переубедить — волен был бы, как любой афинянин, взять свое имущество и выселиться, куда ему угодно. И хоть олигархии Спарты и Крита представлялись ему наилучшими из способов правления, он предпочел все свои семьдесят лет восхвалять их, сидя в Афинах и ни туда, ни сюда не переселяясь.

И к чему же тогда сведутся красивые разговоры о добродетели и справедливости, которые он вел всю жизнь?

— Должен ли человек поступать так, как считает правильным, или он должен изменять тому, что, по его убеждению, самое правильное и есть? — спросил Сократ.

— Разумеется, Сократ, он должен всегда поступать так, как считает правильным.

— А в мои преклонные годы, Критон, неужто не найдется желающих напомнить мне, что я не постыдился преступить самые священные законы из малодушного желания прожить чуть подольше? Вот каково мое мнение теперь; если ты станешь ему противоречить, то будешь говорить понапрасну. Впрочем, если думаешь одолеть, говори.

— Что ты скажешь о человеке, — спросил Критон, — который считает правильным поступать неправильно?

— Я не из таких.

— Правильно ли подчиняться дурному закону?

— Наши законы не дурны.

— Я тебя спрашиваю философски.

— На это у меня больше нет времени.

— Тогда мне нечего сказать.

— Оставь же меня, Критон, выполнять волю Бога и идти туда, куда он ведет.

Платон, написал Платон, был нездоров в день, когда умер Сократ, и потому, как в «Пире», использовал рассказ от второго лица, которое свидетельствует о подробностях того, чего сам Платон не видел.

— Скажи, Федон, ты сам был подле Сократа, когда его казнили, или только слышал об этом?

— Нет, сам, Эхекрат, — ответил Федон.

— Что же он говорил перед смертью и как встретил кончину? Нам передали только, что он умер от яда, а больше никто ничего не знает.

Разговор этот происходил во Флиунте, городке в Пелопоннесе.

— Мы, флиунтцы, теперь в Афины не ездим, и из Афин давно уж никто к нам не заезжал, кто мог бы сообщить достоверные сведения, кроме того только, что Сократ выпил цикуту и умер. Будь добр, расскажи нам обо всем как можно подробнее и обстоятельнее — если, конечно, время тебе позволяет.