Коридоры, ведущие в Фонтанный зал, извилисты и бесконечны, но в конце концов я туда добираюсь. Проскакиваю в дверной проем и бегом огибаю северный фонтан.

Лазера здесь нет.

И вообще никого.

Маленькая колония из палаток, подушек, одеял и припасов разграблена. Ничего не осталось. Я подкрадываюсь ближе. Струи фонтанов взмывают вверх, к опускающемуся потолку. Они стреляют уже не водой, а кровью, как душ в раздевалке девочек. А поскольку Школа выдыхает, фонтаны заливают комнату. Кровью.

Я крадусь к остаткам палатки Сисси и понимаю, что Джеффри сюда все-таки добрался.

Почему почему почему именно сейчас?

Не хочу, чтобы стало еще больнее.

Мне тоже удалось пососаться в школе.

Чаще всего мы с Джеффри обедали в кладовке. Иногда пробирались туда тайком, и все было замечательно. Иногда, чтобы незаметно пробраться в кладовку, приходилось ждать отвлекающего фактора. Например, чтобы Кен Капур затеял драку едой в столовой, швыряя кусочки фасолевого буррито в Райана Ланкастера, сидевшего над сломанной пластиковой посудой за своим столом с несколькими друзьями, которые пытались отбиваться, но не могли попасть в Кена. А иногда вокруг было просто слишком много людей, поэтому мы ели вместе со всеми и притворялись, что ничего не изменилось.

Изменилось все.

Я снова рисовала. Я ела три раза в день. Я взяла в руки кисть и начала другую картину для конкурса на стипендию – я знала, что она никогда не сравнится с испорченной, где мама и ее бонсай, но помнила: у меня есть талант, я смогу пробиться. Моя успеваемость тоже немного стабилизировалась, но пуще прочего я старалась, когда гладила Джеффри по волосам.

Мы никому не рассказывали о наших встречах – без особых причин, нам просто не хотелось ни перед кем объясняться.

– Мне будет совершенно все равно, если узнает Джейк или кто-нибудь еще, – заявила я однажды в конце сентября, когда мы валялись на диване, а вокруг нас в ассортименте валялась еда с обеда. Джеффри деловито отщипывал виноградины с грозди и запихивал их себе за щеки.

– И я, – промычал он. – Пошли они в жопу.

– Пусть и дальше строят догадки о моей сексуальности, – сказала я.

– В любом случае – не их дело, – ответил он.

Я наклонилась и поцеловала его в щеку. Он ухмыльнулся.

Быть с ним оказалось легко. Так же легко, как раньше, а может, и легче, потому что мы оба ничего не скрывали. Друзья, но больше. Друзья с плюсом. Клеймо «Лучшая подруга Джеффри Блументаля» никуда не делось с моего лба. Просто я заново начала его ценить.

– Смотри, – сказала я Джеффри однажды в октябре: я сидела в кресле, а он расслабленно позировал мне на диване. Я повернула к нему альбом.

– Ты ведь меня раскрасишь? – сказал он.

– Конечно раскрашу.

– А куда делся тот рисунок Джейка?

– Сожгла, – ответила я.

– Правда?

– Нет, вырвала и выбросила. Но в своем сердце – сожгла.

– Уже неплохо.

Я подсела к нему.

– Ты с такого расстояния меня рисовать будешь? – спросил он.

– Детали прорисовывать, – ответила я.

– Какие детали? Мой огромный нос?

– Идеальный у тебя нос. Я про, ну… волоски в твоих бровях.

– Да кто будет так внимательно рассматривать портреты?

– Никто. Мне просто очень нравятся твои брови.

– В таком случае на, держи.

И он прижался лбом к моей щеке. Я рассмеялась и оттолкнула его.

Вскоре мы расширили свою территорию. Когда я рассказала родителям, что мы вместе, папа стал приглашать Джеффри на ужин минимум раз в неделю, а мама хвалила его за опрятность и организаторские способности и засыпала вопросами о колледже и карьере каждый раз, когда он садился за наш стол. Мы по-прежнему приходили к нему домой, только когда не было Джейка, да и тогда уединялись в спальне Джеффри. Мы часами валялись на его кровати, поедали «Скитлс», смотрели страшно глупые фильмы ужасов, и я узнала, что хорошо вписываюсь в изгиб его руки.

Однажды в ноябре я раскладывала «Скитлс» в кучки по цветам на его груди, пока убийца на экране кромсал подростков, занимавшихся сексом.

– Бессмыслица какая-то, – сказал Джеффри. – Не такой уж он и скрытный. Они бы услышали, что он к ним приближается.

– Слишком заняты приближением к оргазму, – сказала я.

Джеффри закашлялся так сильно, что рассыпал «Скитлс».

– А повульгарнее комментариев не было? – сказал он.

– Вообще-то, да, были. Это же правда. Разве заметишь, как к тебе крадется убийца с топором, когда занимаешься страстным сексом в грязном, кишащем болезнями сарае? Раз уж возбудился настолько, чтобы прямо там приступить к делу, то не заметишь уже ничего.

Джеффри прижался к моему боку. Теперь он рассматривал кусок стены чуть выше маленького телевизора. Я села и наклонилась над ним, подбирая упавшие на плед «Скитлс». Его руки обхватили мои бедра.

– Не нависай надо мной так, – сказал он.

– Ой, прости, я загораживаю телевизор?

Он приподнялся, поймал мои губы, обхватил меня руками за талию и вместе со мной упал обратно. На «Скитлс» я плюнула. Мы обнимались на его кровати, пока нас не разлучил хлопок входной двери. По коридору загрохотали тяжелые шаги.

– Угадай, кто дома? – сказал Джеффри. Он повернул голову и застонал в подушку.

– Не волнуйся, – сказала я. – Вернемся к этому в понедельник.

Я никогда не уставала ходить в школу и искать новые способы пробраться в кладовку. Там можно было спрятаться от угроз типа Джейка или его дружков, патрулирующих коридоры. Картина для конкурса была не очень, но все же неплохой, и мне не было дела до того, что с ней станет. Может, если бы я не напрягалась, писать было бы легко, как и в прошлый раз. Джеффри заставлял меня рисовать каждый день, даже когда я дулась и ныла, даже когда казалось, что хуже – только ногти себе вырывать. Наградой за выполненную работу всегда был полдник в кладовке.

И вот однажды в декабре, когда другие студенты-художники еще работали над проектами, а я уже закончила сложный участок новой картины (на нем моя собственная рука держала кисть, рекурсией уходя в бесконечность), мы с Джеффри заперлись в кладовке и завалились на диван, как на работу. Мне острее обычного хотелось прикоснуться к нему, словно его губ и рук было недостаточно. К тому же на нем был новый бордовый вязаный жилет, в котором он выглядел чертовски сексуально, о чем я его и оповестила, пока стягивала жилет ему через голову.

– Сделай рубашку навыпуск, – сказала я.

– Зачем?

– Хочу знать, как ты выглядишь в рубашке навыпуск.

Он так и сделал.

– Симпатично, – заключила я.

Он улыбнулся и снова наклонился к моим губам, но я увернулась и поцеловала его в шею.

– С тобой все хорошо? – спросил он.

– Прекрасно, – ответила я.

И начала расстегивать пуговицы его рубашки. Он схватил меня за руки.

– Чем мы сейчас занимаемся?

– А чем ты хочешь заниматься?

– Есть пара вещей на уме, – сказал он.

– Круто, – сказала я, – давай ими и займемся.

– В школе?

Я остановилась. Поразмыслила. Сказала:

– Может, я не все продумала.

Он уставился на меня. Брови зависли между неуверенным и заинтригованным выражением.

– Я хочу, – сказал он, – но не здесь.

Я откинулась на спинку дивана.

– Хорошо, – сказала я.

– Хорошо?

Я взяла его лицо в руки и повернула к себе.

– Ты мой лучший друг, – сказала я. – Уже пять лет. Ты мой лучший друг, и я люблю тебя, и ты совершенно прав, в школе этим заниматься противно и стремно.

– Я тоже тебя люблю, – сказал он. – Надеюсь, мы не в фильме ужасов.

Джеффри плавает в ярко-красной крови.

В фонтане, ударяясь о бортик, когда кровь переливается через край. Она пропитывает белую рубашку, штаны и вязаный жилет. Проникает в картонную кожу. Его левая рука отрезана по локоть, обрубок плавает поодаль. Он лежит в крови навзничь. Глаза и рот – размытые цветные пятна. В груди у него дыра, из нее распускаются красные лепестки крови. Она смотрит на меня, эта дыра. Затягивает меня внутрь, в бездну насилия, в темноту, с которой мой разум знаком, но мне еще не показал.