На практике за эти десятилетия повсюду господствовал минимализм. Следовательно, пережитое крушение социал-демократии есть именно его крушение, культурное и политическое. И если теперь минимализм ведет себя так, как будто ничего не случилось, если он не признает необходимости глубокого изменения задач и методов работы и борьбы, то это — второе крушение, окончательное свидетельство бессилия.

Максимализм явился реакцией против застойности минимализма; он понял, что в области задач пролетариата выступила необходимость глубокого изменения. Но в понимании методов он стоит, по существу, на прежней позиции, не понимая того, что старые революционные методы недостаточны для революции принципиально нового типа. Это делает его утопией.

Необходим поворот к программе культуры. Социализм осуществится тогда, когда старому культурному миру, с его опытом тысячелетий и вполне сложившимися методами, будут противопоставлены не только политическая сила и «хозяйственный план», а новый мир культуры, с новыми, высшими методами. Чтобы победить общественную стихийность, рабочий класс должен преодолеть стихийность собственного развития. Он не может дать миру того, чего сам не имеет.

Вопрос о максимализме не есть просто вопрос о том, скоро или не скоро, завтра или послезавтра. Теоретик максимализма Лурье полагает, что целые десятилетия потребуются, чтобы «освоиться с окончательностью своего пролетарского положения» массам неустойчивых или недавно вступивших элементов германского рабочего класса. Но при нынешнем темпе развития, как показывает опыт, несколько десятилетий достаточны и для глубокого культурного переворота. Вопрос заключается в том, способен ли пролетариат, такой, как он есть, не проходя существенно нового этапа в своем организационном и культурном развитии, выполнить дело социализма. Максималисты полагают, что да, способен, его воспитание в основном достаточно и закончено; требуется только боевое сплочение сил. Мы видели, что нет, что такой, как он есть, он еще не может достигнуть своей великой цели.

Кто хочет цели, тот хочет и необходимых средств. И они будут в руках пролетариата не в таком уже далеком будущем, если он твердо и сознательно пойдет к овладению ими.

Новый культурный мир рабочего класса — это и есть действительное зарождение социализма в настоящем, максимализм развития и творчества, а не мечты и авантюры.

А «материальные условия»? Почему о них нет речи? Да просто потому, что если созданы условия культурные, то, значит, материальные уже налицо. Организующие формы не могут возникнуть раньше того содержания, для организации которого они послужат.

Из царства необходимости в царство свободы ведет не скачок, а трудный путь. Но каждый шаг этого пути есть уже завоеванная частица самого царства свободы.

Исследователям происходящего на наших глазах переворота в социальной жизни чужда до сих пор научно-организационная точка зрения. Только вследствие этого они игнорируют факт огромного масштаба, имеющий сильнейшее влияние на ход экономического и идейного кризиса — на врезающуюся в систему капитализма военно-коммунистическую организацию, на ее рост и распространение с фронта на тыл.

Армия вообще, и в мирное и в военное время, представляет обширную потребительскую коммуну строения строго авторитарного. Массы людей живут на содержании у государства, планомерно распределяя в своей среде доставляемые из производственного аппарата продукты и довольно равномерно их потребляя, не будучи, однако, участниками производства. Коммунизм этот простирается, главным образом, на низы армии, на собственно «солдат», которые живут в общих казармах, получают общий стол, казенную одежду и снаряжение. Несколько процентов ее состава — иерархические верхи, офицерство — более или менее изъяты из коммунизма, но и те не вполне: часто они могут получать солдатский паек, обмундирование, большей частью — казенное вооружение. В мирное время вся коммуна настолько мала по сравнению с обществом в целом, что ни в структурном, ни в культурном смысле отнюдь не может оказывать решающего влияния на его жизнь: несколько сот тысяч человек, объективно-бесполезных для общества, среди нескольких десятков миллионов экономически активного населения. Но теперь это соотношение существенно изменилось.

Оно изменилось, во-первых, количественно: армия составляет уже 10–15 процентов населения вообще и гораздо более значительную долю трудоспособных его элементов. Во-вторых, качественно: армия перестала быть бесполезною, она сделалась необходимейшим органом защиты и спасения целого. Естественно, что влияние армии, структурное и культурное, на весь общественный процесс колоссально возросло.

Характер этого влияния определяется двумя отличительными чертами военного аппарата, которые уже указаны нами: авторитарное строение, потребительный коммунизм. То и другое вносит глубокие преобразования в социальный ход вещей.

Я не имею в виду особо рассматривать развитие авторитарности на основе войны. Главные факты общеизвестны: рост подчиненности трудовых масс, тяготеющий к полному их закрепощению; переход от свободно гражданского порядка в передовых демократиях к правительственной диктатуре, которая в то же время является на деле олигархией социальных верхов; рост религиозности, т. е. авторитарного миропонимания и мирочувствования, в широких общественных слоях, где раньше укреплялись свободные и научные формы сознания. Все это важно в высшей степени; но теперь нас занимает другая сторона дела.

Потребительный коммунизм армии проводится на войне по необходимости глубже и последовательнее, чем в мирных условиях. На фронте почти все прежние изъятия из него исчезают; в тыловых частях они тоже уменьшаются, и даже в офицерском хозяйстве роль государственного снабжения возрастает. Но гораздо важнее новый процесс, развивающийся под действием войны: постепенное распространение потребительного коммунизма с армии на остальное общество.

Первый этап в этом направлении — пособия семействам призванных. Денежная обычно форма пайка солдатских жен и детей не меняет смысла того основного факта, что на содержании у государства, если не вполне, то в значительной мере, оказываются еще многие миллионы людей, совершенно независимо от какой-либо их собственной функции в производстве, не по принципу найма, а по принципу права на удовлетворение потребностей. Это — прямое продолжение солдатской коммуны в стране.

Затем, разрушительный для общественного хозяйства ход войны, приносит потребительному коммунизму новые завоевания. Начинается общий недостаток в продуктах. Система их частного присвоения, с ее специфической неравномерностью в распределении, резко обостряет этот недостаток. Вводится карточное регулирование. Потребляемый продукт уже не является в полной мере индивидуальной и меновой собственностью: каждый имеет право на 200 грамм хлеба; но никто не может купить для себя больше этих 200 гр., и никто не может свыше их продать отдельному покупателю; а также никто не имеет права оставить у себя излишек произведенного или раньше купленного хлеба до благоприятной рыночной конъюнктуры.

Однако анархия рыночного распределения еще дает себя чувствовать. Можно иметь право на 200 грамм, но не обладать средствами для их покупки, если цена остается свободною. Может и просто не быть этих 200 грамм на местном рынке, тогда как на других местных рынках есть излишек сверх карточного спроса; и эта неравномерность, конечно, поддерживается продавцами ради повышения цен. Необходимо регулирование цен и всего сбыта — новый крупный шаг потребительного коммунизма, новое ограничение частной собственности на продукты.

При продолжающемся экономическом упадке регулирование сбыта оказывается бессильным без регулирования самого производства: капитал частью теряет охоту к производству нормируемых и потому не дающих истинно военной прибыли предметов необходимости, частью переходит на более выгодные, хотя бы и менее насущные производства, частью укрывает готовые продукты от учета, чтобы вынудить повышение такс и твердых цен или чтобы нелегально спекулировать продуктами, идя на некоторый риск ради огромных барышей. Становится необходимостью контроль и над направлением, и над размерами производства, а следовательно — над распределением материалов, орудий труда, рабочей силы. Если государственный контроль над сбытом уже ведет к принудительному объединению целых отраслей в синдикаты, то регулирование производства во многих случаях приходит к еще более радикальному приему — принудительному трестированью, слиянию целых отраслей в акционерные организации, с утратой остатков независимости отдельных предприятий.