К подобной росписи бедняга писец не привык, он и решил: будь что будет угодно Николе, а он скажет, что этот Нагой на самом деле Димитрий, а вовсе не Нагой, за которого он себя выдает. Поэтому он вопросил, чтобы его отпустили, и тогда он скажет, где царь. После того как палач снял его с дыбы, он сказал народу: «Ах вы, дурни, ну как вы посмели ради вашего государя эдак отделать меня? Вы что, не узнаете его, что ли? Он же стоит и смотрит, как лихо вы со мной обращаетесь, вон он стоит, тот, который выдает себя за Нагого, глядите на него. Хотите его сожрать вместе с нами — жрите, поэтому-то он не хотел объявиться, пока не испытает вас и не узнает, радуетесь ли вы его приезду». Когда стародубцы услышали такие речи, эти бедные, жалкие, невежественные люди упали ему в ноги, и каждый за себя сказал: «Я виноват, государь, перед тобой и готов пожертвовать жизнью за тебя в борьбе против твоих врагов». Затем они повели его с большим почтением в Кремль, в царские палаты, и так Димитрия второго приняли, оказав ему почести, как истинному Димитрию.
Когда об этом узнал Иван Мартынович Заруцкий (который, как сказано выше, был послан из Тулы к Димитрию и там, в Стародубе, так долго задержался), он очень обрадовался приезду Димитрия, поспешил к нему, чтобы передать ему письма, но с первого взгляда понял, что это не прежний Димитрий, однако на людях виду не показал и, невзирая на это, воздал ему царские почести, как будто он был обязан сделать это и прекрасно знает его, хотя раньше он его никогда не видал. Эта большая почтительность Заруцкого еще больше убедила Стародубцев в том, что это, несомненно, Димитрий первый. В этот же самый день Меховецкий с несколькими отрядами польских конников тоже приехал в Стародуб. Димитрий велел ему тотчас же отправиться в Козельск и освободить город от осады. Он сказал также, что сам вскоре последует за Меховецким и освободит от осады Тулу и Калугу (где тогда и сам я сидел в осаде). <… >.
Так как Димитрий не приходил, а осажденным в Туле не на что было надеяться и люди от слабости уже едва могли ходить и стоять в доме в комнатах, князь Петр и Болотников начали переговоры с Шуйским, объявили ему, что если он сохранит им жизнь, то они готовы сдаться с крепостью, если же он не захочет сделать этого, они будут держаться до тех пор, пока будет жив хоть один из них, даже если им придется пожрать друг друга. Шуйский удивился этому и сказал: «Хотя я поклялся ни одного человека в Туле не пощадить, я все же смирю свой гнев и немилость и ради их храбрости за то, что они так твердо соблюдали присягу, данную вору, дарую им жизнь, если они будут служить мне так же верно, как служили ему», — на том он поцеловал свой крест и приказал сказать им, что они все будут помилованы.
После этого они передали Шуйскому крепость Тулу в день Симона-Иуды 1607 г. Болотников проехал через калитку в задних воротах, где вода была не так глубока, к шатру Шуйского, выхватил свою саблю, положил ее себе на шею, пал ниц и сказал: «Я был верен своей присяге, которую дал в Польше тому, кто называл себя Димитрием. Димитрий это или нет, не могу знать, ибо никогда прежде его не видел. Я ему служил верою, а он меня покинул, и теперь я здесь в твоей воле и власти. Захочешь меня убить — вот моя собственная сабля для этого готова; захочешь, напротив, помиловать по своему обещанию и крестоцелованию — я буду верно тебе служить, как служил до сих пор тому, кем я покинут».
Шуйский приказал ему подняться и сказал, что он сдержит все, что обещал им и в чем поклялся. Когда все люди, кроме местных жителей, уже ушли из крепости, а Шуйский вновь занял ее со своими людьми, он отправил Болотникова и князя Петра с 52 немцами, которые были с ними в Туле, среди которых был и один из моих сыновей по имени Конрад, с приставами в Москву. Немцам разрешили уйти к своим, а князь Петр и Болотников некоторое время так охранялись, что никто не мог пройти к ним и они не могли никуда выйти. Клятву, данную этим двум людям, Шуйский сдержал так, как обычно держат клятвы такие люди, как он. Князя Петра, который, согласно надежным сведениям, вероятно, был царского роду, он приказал вздернуть на виселицу в городе Москве. Болотникова он отослал оттуда в Каргополь, приказал продержать его там некоторое время в темнице и в конце концов выколоть ему глаза и утопить.
Как только Шуйский заметил, что Димитрий второй снова приближается, он перестал доверять вышеупомянутым 52 немцам и поэтому распорядился, чтобы их выслали из Москвы в некогда отнятую, как было сказано выше, у татар и лежащую в 800 немецких милях от Москвы пустынную Сибирскую землю, где им пришлось жить среди варварских народов и диких зверей, питаясь только рыбой и мясом без хлеба. Да укажет Господь праведный в милости своей пути и способы, чтобы освободиться им снова оттуда во имя Иисуса Христа. Аминь. Аминь. Аминь.
На князе Григории Шаховском, который, как указано выше, был поджигателем и зачинщиком всей этой войны и подбил путивлян на возмущение тем, что он сказал и утверждал, что Димитрий не убит, а ушел с ним из Москвы и отправился в Польшу к жене воеводы Сандомирского, оправдалась поговорка: «Чем плут отъявленней, тем больше ему везет». Ему заточение пошло на пользу. Казаки и горожане бросили его в тюрьму, ибо никакой Димитрий не приходил и не освобождал их, в чем он их обманно заверил. А когда Шуйский приказал выпустить в Туле всех пленников, вышел на свободу и этот князь и сказал Шуйскому, что воинские люди бросили его в тюрьму из-за него, ибо заметили, что он, Шаховской, хочет уйти из крепости к царю. Ему поверили и оставили этого первого зачинщика всех бедствий на свободе. А он вскоре затем, усмотрев удобный случай, перешел к Димитрию второму и стал у него самым главным воеводой и преданнейшим советником. <…>
Что в 1611 г. случилось в России и особенно в главном городе Москве, почему польский король не пустил своего сына, господина Владислава, избранного русским царем, поехать туда и какое большое несчастье и неисправимое бедствие произошло от этого.
После смерти Димитрия второго все города и крепости, которые были под его властью и помогали ему против Москвы, написали жителям Москвы следующее: что их «попутал грех», а Димитрий, выдававший себя за истинного царевича, был бичом для них и для всей Московской земли и т. п. Они снова помирятся с москвичами и будут жить в согласии с ними, если те снова выгонят из города поганое польское войско, этих нехристей, чтобы через то бедная Россия снова успокоилась и не проливалось бы в ней больше столько христианской крови. Жителям Москвы это очень понравилось, они поблагодарили их за то, что они опомнились и хотят исправиться, убеждали их тоже не отказываться принести присягу господину Владиславу, которому они сами уже присягнули, чтобы благодаря этому земля Русская снова стала бы единой.
Вместе с этим письмом жители Москвы послали тайком еще и другие письма следующего содержания: пусть они не отказываются принести при всем народе присягу королевичу, ибо благодаря этому утихнет внутреннее междоусобие, разъединяющее их, и земля Русская опять станет единой. Тем не менее пусть они поразмыслят, как им потихоньку из-под руки уничтожить поляков, которые имеют в их местностях усадьбы или же живут у них в городах, и тем самым поуменыпить число неверных на Руси. Сами они, москвичи, не слабее тех поляков, которые живут у них в Москве, и когда придет время, те тоже хорошо поплатятся; хоть они и одеты в латы и шлемы, все же их забьют насмерть дубинами.
После этого, 2 января 1611 г., города и крепости принесли клятву и присягнули избранному царю, господину Владиславу, и тем сильно пустили дым в глаза полякам. Однако пословица «Malum consilium consultori pessimum»[125] в конце концов оправдалась на клятвопреступных московитах, как вскоре будет сказано.
25 января, в День обращения апостола Павла, в Москве собрался народ, стали жаловаться, что польские солдаты всячески притесняют их, насильничают, глумятся над их богослужением, бесчестят их святых, стреляя в них из ружей, бьют их соотечественников и сильно бесчинствуют в их домах, кроме того, расточается царская казна, народ обирают, каждый месяц уходят большие деньги на 6000 солдат, а избранный царь Владислав все равно не приезжает.
