Между прочим, признаюсь: никогда никто из сильных мира сего, ни принцы, ни короли, целуя мою руку, не доставляли мне такого наслаждения, скажу больше — не оказывали такой чести, как Тальмa в ту минуту.

И сэр Уильям уловил это, ибо тоже был натурой артистической; повинуясь благородному порыву души, он схватил руку Тальмa и сжал ее с немалым жаром, к которому примешивалась и некоторая признательность.

Я выбежала из зала, хотя вслед мне неслись призывы вернуться. Все думали, что сцена закончена, однако Тальмa объяснил, что я сыграла только половину, причем та, которая впереди, еще драматичнее и выразительнее.

Не желая малейшим промедлением остудить энтузиазм зрителей, я появилась вновь почти тотчас с распущенными волосами, с венком из макового цвета и овсюга и с полевыми цветами, рассыпанными по прозрачному покрывалу.

Я уже рассказывала однажды о необычайном эффекте, который я производила в этой роли; пусть мне простится тщеславие, заставляющее меня это повторять, ведь из всех моих триумфов только эти не оставили раскаяния в моем сердце, здесь я была чиста, в эти мгновения торжествовали светлые начала моей жизни, пламя искусства горело во мне, увенчивая меня своим ореолом.

Почему Господь не дал мне жить в мире возвышенном, а заставил жить в мире высокопоставленном?

Нечего и говорить, что во второй раз мой успех был еще больше, чем в первый. Дело дошло до настоящей ссоры Тальмa с Дюсисом: беднягу упрекали в том, что он исказил шекспировского «Гамлета» до такой степени, что даже не посмел сохранить там эти две сцены, сыгранные мною только что. Дюсис, по-видимому, готов был согласиться с идеями Тальмa, но, тем не менее, мне показалось, что он предпочел бы оставить своего «Гамлета» как есть, чем приступать к нему снова. Подобно аббату Верто, он уже мог сказать, что его осада закончилась.

— Я вам говорил! Говорил же я вам! — твердил Тальмa. — Ох, эта ваша страсть все переделывать! Это как с моим монологом, со знаменитым «То be or not to be» [27], который вы мне испортили. Ну, дорогой Дюсис, не угодно ли послушать, как это звучит по-английски? Смотрите же и внимайте!

Тут все отступили в сторону, а он на мгновение прикрыл лицо рукой, словно затем, чтобы дать ему возможность преобразиться; потом, мягко уронив руку, с раздумьем на лице, с устремленными в одну точку глазами, склонив голову, начал по-английски, с великолепным произношением, этот прославленный допрос с пристрастием, в котором жизнь выпытывает у смерти ее потаенные секреты.

Тальмa был неподражаем, возвышен… О, если бы я была свободна, если бы он позволил мне порвать золотые цепи, сковывающие меня! Тогда я бы сказала ему: «Возьмите меня с собой, помогите вместе с вами подняться на ту высоту, где вы парите, и пусть мне суждено пасть наземь, но только обретя опору в вашем сердце!»

Увы! Меня ждала другая участь. Прости мне, Господи, что я не умела сделать правильный выбор или, вернее, не умела ждать.

Для чего описывать, как закончился тот пьянящий вечер? Спустя двадцать два года он все еще сияет мне в потемках былого, и свет его ярче, чем блеск моих самых лучших дней.

Мы не расходились до рассвета, и с девяти вечера до шести утра никто из нас ни разу не прислушался к бою часов.

На следующий день, 30 апреля, мы получили от английского посольства билеты на открытие или, вернее, на торжественное вступление Генеральных штатов в Версаль. Наш отъезд был намечен на день, следующий за этой церемонией, то есть на 5 мая.

Если бы штаты снова не собрались, мы бы продолжили наше путешествие: сэр Уильям не рассчитывал продлевать долее свое пребывание во французской столице.

Вечером 3 мая мы отправились в Версаль, где решили провести ночь. Английский посол нанял там на полгода домик, предполагая, что пульс нации будет биться именно здесь, а не в столице, и выделил нам две комнаты во втором этаже, поскольку дом находился прямо на пути торжественной процессии.

Сначала мы выслушали мессу на сошествие Святого Духа, которую отслужили на открытом воздухе. Сомневаюсь, много ли присутствовавших вдумывались в слова Писания: «Ты сотворишь род людской, и обновится лицо земли». Чуть ранее окончания «Veni Creator» [28]мы возвратились к себе, чтобы занять места и понаблюдать за процессией.

Широкие улицы Версаля, окаймленные шеренгами французской гвардии и швейцарской гвардии, украшенные полотнищами с королевскими лилиями, не могли вместить толпу.

Весь Париж был в Версале. В дверях, окнах, на крышах и даже на деревьях были люди; затянутые расшитыми золотом тканями и драгоценными шалями балконы служили ложами женщинам, чьи уборы поражали обилием перьев и цветов. Можно было бы сказать, что в преддверии гражданской войны женщины, над головами которых уже нависли законы против роскоши, продиктованные заботой о всеобщем равенстве, воспользовались случаем еще раз показаться во всем блеске своих нарядов.

Все понимали: начиналось что-то грандиозное. Но что из всего этого выйдет, никто пока не мог и предположить.

Прежде всего в начале улицы возникла какая-то черная масса: то шли представители третьего сословия. За ними — пятьсот пятьдесят депутатов; среди них три сотни законоведов, адвокатов, магистратов — почти сплошь незнакомые имена, кроме одного, известного своими скандалами. Надо ли кривить душой? Именно из-за него я и приехала в Версаль: ради Оноре Рикети де Мирабо.

Во Франции и за рубежом громко звучало его имя; его любовные похождения, похищения, адюльтеры, тюремные заключения — все составляло страницы увлекательного романа, более насыщенного приключениями и зловещего, нежели романы, созданные воображением поэтов.

Я только и спрашивала: «Где же Мирабо? Где же Мирабо?»

И мне его показали.

Уже издалека я увидела гордо посаженную повелительно-невозмутимую голову, лицо, отмеченное мощью и уродством, надменно откинутую со лба гриву, целый лес волос. Все общество той эпохи воплотилось в одном-единственном человеке. Я говорю «единственном», поскольку рядом с ним остальные выглядели бесплотными тенями.

Я провожала его глазами, пока могла его различить.

Его появление, вернее, шествие третьего сословия, было встречено целой бурей рукоплесканий и криков «браво», тотчас смолкнувших, лишь только появилось дворянство.

В полной противоположности с простотой и одинаковостью нарядов третьего сословия, дворянство, все в бархате и шелках, ослепляло яркостью красок и блеском золотого шитья.

Я стала спрашивать имена двух десятков самых заметных смельчаков: ни одно из них не было мне известно. Мне показали Лафайета, героя Америки; я приготовилась увидать некоего колосса телом и духом, самим Провидением созданного для того, чтобы голосом, пером и шпагой отстаивать великие принципы. Увидела же я хрупкого юнца, с бледным, вернее, с нежно-розовым лицом, обрамленным белокурыми локонами; в нем ничто не свидетельствовало о той роли, какая ему уже выпала и, главное, какую ему еще предстояло сыграть в будущем.

Дворянство прошло, но хлопали только герцогу Орлеанскому, причем с остервенением: было известно, что это причинит боль королеве, и все горели мстительным злорадством.

Уже довольно давно между Филиппом Орлеанским и Марией Антуанеттой шла настоящая война; возникшей между ними антипатии давали самые причудливые истолкования: она уже длилась более восьми лет и угаснуть ей суждено было только на эшафоте, куда они поднялись почти одновременно — с разницей всего в двадцать два дня.

Вслед за дворянством показались священнослужители. Они также прошли в тишине. В их рядах, казалось, объединились оба сословия, до того продефилировавшие перед нами по отдельности: дворянство и третье сословие.

Действительно, впереди шествовало человек тридцать прелатов в стихарях и фиолетовых мантиях, за ними — хор музыкантов и, наконец, — примерно две сотни кюре в своих черных сутанах.