— Ба! — сказал ему однажды слуга, пользовавшийся правом говорить со своим господином открыто. — К чему все эти тайны? Ведь королева со своей стороны делает то же самое, да, может, кто знает, еще и побольше вас.

— Замолчи! — перебил король. — Замолчи, и пусть ее! Это обновляет породу.

Ныне, когда я, согласно данному обещанию, должна рассказывать всю правду, не скрывая ничего, могу признаться, что старый слуга не лгал: королева, первым любовником которой был князь Караманико, потом остановила свой выбор на Актоне и одновременно, что заботило Актона не более, чем Потемкина — увлечения Екатерины II, приблизила к себе герцога делла Реджина, в самом имени которого, казалось, уже заключалось пророчество подобной судьбы; был еще Пио де Анчени, если не создавший, то, по крайней мере, усовершенствовавший итальянский балет. Ей, как Екатерине Великой, хотелось одаривать своих возлюбленных, но она была не так богата, и потому подобная щедрость разоряла ее — она вечно оставалась без единого дуката.

Но вернемся к королю.

Несмотря на его охотничьи привалы, время от времени король мимоходом прельщался дамами — придворными или еще какими-нибудь. Каролина не ревновала своего мужа: он не только не был ею любим, но внушал ей презрение, но, тем не менее, она опасалась, как бы какая-нибудь из этих прелестниц, оказавшись особенно ловкой, не лишила ее той власти, которую она ни за что не пожелала бы выпустить из своих рук. Поэтому временами она с чисто женской ловкостью и настойчивостью выведывала любовные секреты мужа и мстила соперницам. Так, после нескольких месяцев близости с герцогиней Лючиано король признался в этой интрижке Марии Каролине; та отправила герцогиню в ссылку, в ее поместье; тогда, переодевшись в мужское платье, герцогиня подстерегла короля, когда он ехал куда-то, и осыпала его упреками. Король, безоружный перед ней, так же как он был безоружен перед королевой, признался, что виноват, но герцогине все же пришлось вернуться к себе в поместье, где она все еще пребывала ко времени моего приезда в Неаполь.

Такая же судьба, хотя по совершенно противоположной причине, постигла герцогиню Кассано Серра. Фердинанд увлекся ею всерьез, но, несмотря на все его настойчивые ухаживания, она упорно отказывалась уступить ему. Король пожаловался жене на ее несговорчивость, и королева нашла средство удалить герцогиню Кассано от двора за избыток благоразумия, подобно тому как изгнала герцогиню Лючиано за недостаток его.

Увы! Бедной герцогине пришлось расплатиться за добродетель вдвое дороже, чем другая расплатилась бы за свои грехи. На свое несчастье, она была возвращена из изгнания в 1799 году…

Я уже говорила, что князь де Сан Никандро был принужден сделать из своего ученика первого охотника и первого рыболова королевства во имя эгоистических устремлений Тануччи, желавшего помешать принцу принимать участие в государственных делах. Действительно, когда король присутствовал на заседаниях Государственного совета, голова его оставалась до такой степени занятой рыбной ловлей и охотой, что он даже запретил ставить чернильницу на стол заседаний, боясь, как бы кому-либо не взбрело в голову составить какое-нибудь решение, которое придется подписать.

Между неаполитанским королем и маркграфом фон Анспахом существовала личная переписка, регулярная, еженедельная, где отражалось все имеющее касательство к охоте. Оба они вели строгий учет своим великим деяниям, день за днем, час за часом, не упуская ничего.

Подобного же рода переписку, где регистрировались охотничьи подвиги обеих сторон, вели между собой король Неаполя и его отец, испанский монарх. И хотя в политических отношениях двух властителей нередко случались недоразумения, сколь бы острым ни был политический разлад, ничто не могло прервать эту охотничью летопись.

Список диких животных, принесенных в жертву царственной прихоти, всегда составлялся с неукоснительной аккуратностью: наряду с крупной, туда вносилась и самая мелкая дичь — от фазана до славки. В графе наблюдений отмечались трудности, что пришлось преодолеть, неприятности, пережитые во время охоты, а также перечислялись все сопровождавшие короля и почетные награды, какими были отмечены заслуги чем-либо отличившихся персон.

Из этих двух регистров королю был более приятен тот, что предназначался маркграфу фон Анспаху. Тому была причина более чем простая: каким бы опытным охотником ни был Фердинанд, а стрелял он похуже Карла III, тогда как маркграф фон Анспах, напротив, уступал ему в этом искусстве.

Изо всех мыслимых видов лести слаще всего для королевских ушей было замечание, что он как стрелок превосходит маркграфа фон Анспаха; подобное заключение делалось исходя из сравнения числа животных, убитых Фердинандом и маркграфом, ибо всегда оказывалось, что король подстрелил больше. Когда же речь заходила о том, что Карл III настрелял больше, чем его сын, это объясняли не особой меткостью Карла III, а тем, что испанские леса обширнее и богаче дичью.

Я расскажу еще два случая, которые должны дополнить изображенный здесь мною портрет короля; затем я перейду непосредственно к событиям, взволновавшим все Неаполитанское королевство, в которых и я приняла участие, более движимая чувством дружбы к королю и королеве Неаполя, нежели обоснованной антипатией к французскому народу и итальянским патриотам.

Как-то король охотился в одном из своих лесов. Ему повстречалась бедная женщина. Она не узнала его и показалась ему чрезвычайно удрученной. Не одаренный ни умом, ни душой Генриха IV, Фердинанд, тем не менее, отличался неким особым инстинктом, помогавшим ему понимать простых людей. Итак, он приблизился к женщине и стал ее расспрашивать. Та объяснила, что она вдова, ей необходимо прокормить семерых детей, а у нее ничего нет, кроме маленького поля, которое только что опустошила королевская свора.

— Ну, вы ж сами понимаете, сударь, — плача, сказала вдова, — это сущее наказание иметь на троне охотника, от чьих забав стонет народ.

Фердинанд отвечал ей, что ее жалобы справедливы и он не преминет доложить о них королю, поскольку состоит на службе его величества.

— Ох! — вскричала женщина. — Вы ему хотите об этом доложить? Не трудитесь, я от него не жду ничего путного. Это ж каким надо быть бессердечным человеком, чтобы себе на потеху изничтожать добро бедняков, зная, что им не под силу себя защитить!

Однако такое заявление вдовы не помешало королю отправиться вместе с нею к ее хижине, чтобы собственными глазами поглядеть на причиненный ей ущерб.

Прибыв туда, он призвал двух крестьян, соседей той женщины, и попросил их оценить потраву. Те посчитали и объявили, что убыток равен двадцати дукатам.

Король достал из кармана шестьдесят дукатов и сорок из них вручил вдове, сказав ей, что королю пристало платить вдвое по сравнению с обычным человеком.

Оставшиеся двадцать дукатов были поделены между двумя третейскими судьями.

Раз в неделю король принимал просителей в Каподимонте, во дворце, выстроенном Карлом III специально для охоты на славок; в такие дни все могли получить доступ к особе монарха, не соблюдая формальностей, предшествующих обычной аудиенции, — требовалось только дождаться своей очереди, так как все прихожие были полны народу.

Некий пожилой кюре, живший поблизости, имея просьбу к его величеству, решился использовать такой случай, чтобы обратиться к королю непосредственно.

Но, поскольку предстоящее сидение в приемной могло оказаться довольно длительным, он принял меры против голода, припрятав в кармане кусок хлеба с сыром. Кюре не собирался съесть это прямо в приемной: ни за что на свете он не допустил бы такой непочтительности! Но, так как от дворца до его селения было около трех льё, которые надо было одолеть пешком, он рассчитывал, получив аудиенцию, на обратном пути присесть у первого же ручейка и съесть свой хлеб с сыром, запив водой, чтобы, подкрепившись, продолжить путь к своему приходу.

Кюре прождал часа три-четыре, и вот настала его очередь — он был пропущен к королю.