— Видишь? — спросила она.

— Да, ваше величество, — отвечала я.

— Это рыболовный домик моего августейшего супруга. Вот здесь, на берегу, он торгует своей рыбой, которую сам вылавливает, и щеголяет красноречием, ни в чем не уступающим языку его добрых приятелей-лаццарони. Ты никогда не видела это любопытное зрелище?

— Нет, ваше величество, и я не хотела бы этого видеть.

— Ты не права: вероятно, у тебя возникло бы совсем иное впечатление о королевском величии, какого ты раньше и вообразить не могла.

И она откинулась к задней стенке кареты тем нетерпеливым, пренебрежительным движением, что бывало свойственно ей лишь в те минуты, когда заходила речь о ее муже.

Наступил час прогулок, и здесь был огромный наплыв экипажей, которые, по обыкновению, доезжали до конца Мерджеллины, поворачивали назад по набережной Кьяйа, поднимались по улице Кьяйа до церкви святого Фердинанда, потом по улице Толедо следовали до Меркателло и возвращались той же дорогой, словно приговоренные вечно двигаться по кругу. Действительно, в Неаполе был только один променад, если можно так назвать пыльную мостовую и улицу, которая днем раскалялась до пятидесяти градусов и даже ночью остывала не более чем градусов на двадцать.

На всем пути следования королевская карета привлекала к себе любопытные взгляды. Меня еще мало знали в Неаполе, так что особая честь, оказанная неизвестной персоне, удивляла каждого встречного. Лишь некоторые придворные дамы, привставая в своих каретах, словно подброшенные электрическим ударом, восклицали: «Леди Гамильтон!», «Жена английского посла!» Две или три из них просто вскрикнули: «Эмма Лайонна!», и это, к немалому моему сожалению, доказывало, что кое-кому здесь я известна и под этим именем.

Встретился нам и мой давний обожатель епископ Деррийский. Когда он заметил меня в королевском экипаже, лицо его озарилось радостью, но он ни в малейшей степени не казался удивленным. Если бы он узрел мою особу одесную Юноны или ошуюю Минервы, он и тогда счел бы, что это место едва ли можно признать достойным меня.

На все восклицания встречных, на все их изумление королева отвечала надменной улыбкой, казалось говорившей: «Почему бы и нет, если таково мое желание?»

Когда мы вернулись, уже стемнело.

Рядом с обеденной залой, освещенной a giorno [30], где для нашей маленькой компании был сервирован такой роскошный стол, как будто речь шла о большом празднестве, располагался будуар, о котором упоминала королева; этот таинственный приют освещала только алебастровая лампа, отбрасывающая бледный молочный свет на мебель и ковры; окна выходили на террасу, и сквозь листву апельсиновых деревьев сверкало море, отражая последние багровые лучи заходящего солнца.

Когда мы вошли, Мария Каролина, пройдя обеденную залу, увлекла меня в будуар.

Не думаю, чтобы даже сама царица сладострастия Венера — Астарта у себя на Книде, Пафосе или на Кифере, во времена, когда она была любима Адонисом и ей поклонялись Перикл и Алкивиад, могла придумать что-либо более упоительное и благоуханное, чем это очаровательное гнездо голубки, куда морской бриз проникал только сквозь цветущие апельсиновые кроны.

Вряд ли кто-нибудь мог бы усомниться, что этот будуар, словно бы сотворенный из перламутра раковин-жемчужниц и из розовых лепестков, не знал иных звуков, кроме пылкого шепота и трепета влюбленных сердец; сам воздух здесь был напоен благоуханием сладострастия: очутившегося там окутывали нежнейшие магические дуновения, какие только знает природа. Едва войдя сюда, я испытала странное чувство, как будто ласкающие любовные напевы, уснувшие в моем сердце, внезапно пробудились вновь. Это было очарование, подобное тому, что я почувствовала когда-то, когда сэр Гарри приблизился к моему ложу, чтобы занять подле меня место своего друга сэра Джона. Все отзвуки таинственной неги, уснувшей в моей душе со времени брака с сэром Уильямом, все то, что я считала умершим и погребенным, встрепенулось и ожило. Губы у меня пересохли, словно их коснулось дыхание огня, глаза томно полузакрылись, и с глубоким вздохом я опустилась, почти упала на подушки:

— Ах! Как не любить здесь?

— Кто же тебе мешает любить? — спросила королева. — Разве ты уже достигла такого возраста, когда любить поздно?

— Нет, — отвечала я. — Но кого любить?

— Ах, да, — заметила королева. — Вот в чем вопрос, как говорит твой английский поэт. Кого любить? Именно об этом Сапфо вопрошала Амура, прежде чем ей встретился Фаон. Но как только увидела Фаона, ей пришлось жизнью заплатить за взгляд, который она остановила на прекрасном жителе Лесбоса. Бедная Эмма! — вполголоса заключила королева. — Ты права, кого любить? Ведь любовь мужчин недолговечна. Истинные, по-настоящему прочные узы, поверь мне, создает только дружба, женская дружба.

Я с усилием поднялась и растерянно поглядела на нее.

— Взять хотя бы мою бедную сестру Марию Антуанетту, — продолжала она, — целых семь лет она считалась супругой своего мужа, не будучи подлинно его женой. Так вот, эти-то семь лет и были самыми счастливыми в ее жизни. Правда, ей повезло: если я мечтала найти себе подругу, то у нее было целых две — принцесса де Ламбаль и госпожа де Полиньяк. Я покажу тебе письма, которые она в ту пору мне писала; чувствуется, что ни единое облачко не омрачало ее сердца. Это уж потом Диллоны, Куаньи, Ферзены подняли такие бури вокруг нее… Ламбаль и Полиньяк — вот была ее благодатная, солнечная, лазурная юность! Эмма, — вздохнула королева, обнимая меня и прижимая к груди, — хочешь быть для меня тем, чем две эти нежные подруги были для моей сестры Марии Антуанетты?

— Да, о да! — вскричала я со всей наивностью неискушенного сердца. — Я от всей души хочу этого!

— Спасибо! — воскликнула королева, быстрым пылким движением прижав свои уста к моим. — О, я предчувствую, что буду любить тебя так, как никогда никого не любила.

У меня вырвался слабый крик; слишком неожиданной была эта почти мужская ласка. Мне почудилось, что силы покидают меня, перед глазами поплыл туман, я едва не лишилась сознания. С усилием выпрямляясь, я мягко отстранила королеву.

— Ох, — пробормотала я, — что это со мной? Кажется, я сейчас задохнусь!

— Ничего удивительного, — промолвила королева, поднявшись в свою очередь и поддерживая меня за локти. — В эту июльскую жару атласные платья, корсеты на китовом усе… Послушай, милая подруга, ведь у нас осталось еще несколько минут до ужина, давай-ка сбросим эти тяжелые одеяния и накинем простые пеньюары. Поверь мне, так будет лучше, ведь сегодня мы ужинаем в кругу близких друзей. Впрочем, тебе, моя милая кокетка, чтобы быть прекрасной, вовсе не нужны пышные туалеты. И напоминать тебе об этом тоже бесполезно, ты сама все знаешь. А потом, в час ночи, когда они все уйдут, для каждой из нас уже будет приготовлена ванна, так что ты вернешься к себе, свежая, словно Венера, когда она только что вышла из тех прекрасных вод, которые — видишь? — так дивно сверкают там.

Произнося эти слова, королева сама расстегнула застежки моего платья и ослабила шнуровку корсета. Платье и корсет соскользнули к моим ногам.

С блаженным облегчением я перевела дух.

— В самом деле, — заметила королева, — имея такое сложение, как у тебя, дражайшая моя, просто грешно носить иные костюмы, кроме наряда Аспазии. Подождите, о прелестная гречанка! Мы прикажем, и вам принесут вашу тунику. Но, по крайней мере, сегодня не кокетничайте с Роккаромана, не то, предупреждаю, я умру от ревности!

Улыбаясь, я спросила:

— Значит, кто-то из этих господ имел счастье внушить вашему величеству некоторый интерес?

— Я вовсе не говорила, что буду ревновать их, глупышка! — засмеялась королева. — Я сказала, что ревную тебя. А теперь гляди, вон мой ночной туалет, там, на кресле, у моего ложа…

С этими словами она распахнула дверь, ведущую в спальню:

— Возьми все это, а я позвоню и прикажу, чтобы мне принесли другое.