За окном послышался окрик Тимохи: «Пошла, родная, вон дом на пригорке, нам туды!»

Усков бросился к двери, в сенях зацепив пустые ведра, которые, загромыхав, покатились по полу сеней; выматерился, на ходу поправляя гимнастерку, и, пулей пролетев крытый двор, выбежал на улицу. Долго стояли в ночи, обнявшись два русских офицера, молча, похлопывая друг друга по спине. У обоих в глазах стояли слезы, но Тимоха не видел этого, да и не мог видеть, потому что темные тучи спрятали луну, а на пустынной улице фонарей не было никогда.

Председатель сельсовета отбросил листок с тщательно выведенными каракулями подчиненных — счетовода конторы и кладовщика продовольственного склада; полез под стол, достав оттуда початую четверть, спросив: «Будешь?»

Чернобровый, похожий на цыгана кладовщик, мужик лет тридцати, замотал кучерявой головой в знак согласия. Выдохнув, махнул целый стакан самогона и припал рукавом халата к роскошным усам. Председатель, морщась, выцедил свою порцию и, срыгивая, начал закусывать мутное пойло черствой лепешкой с куском ржавой селедки со словами: «Бухгалтера зови, работнички, ни хрена без меня решить не можете!» Когда бухгалтер и кладовщик вернулись в кабинет, председатель уже всхрапывал прямо за столом. Закрыв дверь на ключ, кладовщик повесил на гвоздь, вбитый прямо в дверной косяк, лист бумаги, из которого было ясно, что начальство уехало в Парбиг и будет только завтра к вечеру.

— На складе муки осталось на неделю, если выдавать по норме, как велел Усков, — сквозь зубы процедил бухгалтер.

Перекурив на крыльце конторы, порешили, что он сейчас же действительно едет в район насчет подвоза муки, а кладовщик, сославшись на устное распоряжение председателя сельсовета, будет выдавать норму, как при Малышкине, прежнем коменданте села.

Стук в окошко прервал разговор товарищей по оружию за чугунком наваристой ухи под городскую водочку. Григорий открыл окно, в его проеме показалась взъерошенная шевелюра ординарца:

— Товарищ комендант, там буза у склада началась. Председатель и бухгалтер в Парбиге. Народ вас требуют к ответу!

— Да что случилось, толком говори! — Григорий окинул взглядом улицу, в конце которой действительно собрался народ.

— Цыган муку по старой норме дает, а то и еще меньше.

— Вот сука! Сейчас, я мигом! А ты, Николай, отдохни пока. Рано нам дружбу светить! — Бросил по ходу Медведеву, сунул револьвер за брючный ремень, оправил гимнастерку и вышел.

Перед складом собралась возмущенная толпа баб и стариков. Мужики были еще в полях и тайге. Кладовщик заперся на складе и на стук в дверь, маты и крики в свой адрес не реагировал. Усков легко вскочил на бревно для привязи лошадей, пальнув в воздух из нагана, закричал:

— Тихо! Прекратить панику. Сейчас вмиг все исправлю! От склада на три шага назад!

Толпа замолчала, отпрянув от добротно собранного из осинника амбара с большими окованными воротами. Комендант решительной походкой прошел по живому коридору и постучал рукояткой наган в дверь:

— Открой немедля, приказываю!

Одна половина со скрипом отворилась, в проеме с вилами наготове и черным кровоподтеком под глазом стоял кладовщик. Григорий похлопал его по плечу и, повернувшись к женщинам, спокойно сказал:

— За нападение на представителя власти проведу расследование по всей форме. Всем встать в очередь, пайку муки получите исходя из восьмисот граммов на душу, как всю эту неделю получали! Ясно говорю?

Бабы одобрительно загудели и начали выстраиваться в длинную очередь, пропуская вперед женщин с грудными детьми.

— Вот так-то лучше! Лукинишна, к тебе лично зайду и проверю, сколько цыган выдал!

Осененный крестом трясущейся рукой старухи, Григорий направился, не оборачиваясь, в сторону покосившегося, осевшего на один угол старого дома родителей. Внутри все клокотало: «Проедят в неделю муку, а потом, что их, советами кормить? С отцом надо посоветоваться. Он мудрый, может, и выход какой из ситуации подскажет!»

Мать Григория умерла на Пасху в первый же год их ссылки. Отец остался один, он был старше намного, и без жены превратился совсем в старика, мечтающего лишь об одном: «Побыстрее бы прибраться, да встретиться с нею там, на небесах».

Когда сын вошел в избу, отец так и продолжал лежать на печи. Напившись из ведра, Усков уселся за стол:

— Тятя, я тут тебе гостинец принес, поешь!

Склонившись над газетой, дочитал текст о восстании у соседей, а про себя подумал: «Для нашего народного бунта лозунг другой будет!» И уже совсем громко в сторону огромной в полкомнаты русской печи, на которой заворочался отец:

— Батя, как считаешь, людей подыму на восстание, если скажу им, что тоже за советскую власть, но без коммунистов?!

— Давай, коль жизнь тебе недорога!

Старик сел и потянулся за выступ трубы, достав оттуда настойку из боярышника — сердце стало прихватывать часто.

— Почему? Очень даже люблю, но свободу и честь больше!

— По кочану! Порубают вас в капусту и постреляют, как зайцев, а чекистов пришлют еще больше, вот и весь сказ про твое восстание!

— А это мы еще посмотрим, кто кого! Ты сам со мной или, может, за палачей из НКВД?! — Усков начал жадно пить колодезную воду, проливая на газету. Напившись, он скомкал её и выбросил в печь, похлопав отца по ноге, и собрался было податься из избы, но старик окликнул:

— Постой! — Глотнув из крынки настоянного лекарства, начал тяжело спускаться с печки. — Давай потолкуем, и дурного про меня не смей думать, отхлещу вожжами куды с добром, и не посмотрю, что ты у нас гражданин начальник!

— Тятя, присядем, совет нужен, за тем и пришел, а я самовар подам и вожжи спрячу! — Со смехом Григорий вышел в сени.

Жидкий рассвет заставил петухов устроить перекличку в притихшей деревне, а отец с сыном все сидели за столом и разговаривали.

— Ну, действуй, благословляю! О Черемуховом острове никому ни слова, даже ординарцу своему Тимохе! Помни, сейчас даже у деревьев в тайге уши выросли, понял?

— Конечно, отец! Ну, дорогу по болоту знаешь до острова только ты да дед Шевелев, но ему уже годков почитай за восемьдесят!

— Года не в счет, коли голова ясная. Он тропу звериную хорошо знает в обход заимки. Уверен, Малышкин там уже своего человека посадил, коли ты кордоны снял да охотиться разрешил по всей тайге! Давай вздремни немного, день суетной предстоит, а я помолюсь! — Дед тяжело поднялся с лавки, Гриша прижал его к себе, постояли немного, обнявшись, и разошлись. Усков старший молиться, а младший на сеновал — поспать хотя бы с часок.

Проснулся он от нежного касания травинки, которой водили между черными бровями до кончика носа, а потом прикрывали ею верхнюю губу, подрагивающую от нового витка храпа. Открыв глаза, Григорий увидел прорезь расстегнутой цветастой кофты, из которой вываливалась крупная грудь.

— Маша, родная! — Запустив руку за накинутый на плечи платок, с нежностью обнял женщину, обсыпая поцелуями глаза, щеки, подбородок. Мария ответила со всей страстью, и вскоре сеновал и двор заполнили её вздохи и стоны.

— Гриня, это тебе, как просил, милый! Переписала с его тетрадки, которую Малышкин держит в тайнике! — Мария вытащила из-под резинки чулка три свернутых листка, в которых каракулями значились поселки и фамилии, напротив каждой стояла буква «К» или две — «ЗК».

— Значит, супруг твой законный обозначает так кулаков и зажиточных крестьян среди нашего брата. Шифровальщик хренов!

— А я почем знаю! До встречи, незаконный мой, но любимый! Козу пора доить!

Женщина поспешно заколола гребнем волосы, поцеловала Ускова в губы и со смехом рванула в проем на крыше сеновала. По упавшей жерди Григорий догадался, что Маша ушла к себе огородами вдоль зарослей малины и смородины.

Солнце поднималось над темной тайгой, щедро одаривая деревню ясным, погожим днем. Усков спустился во двор, напоил коня, поставил ему в ноги чашку овса и пошел в баню умыться. Отец сидел на крыльце и раскуривал «козью ногу», бросив вслед сыну: