— Я был так наивен. Позволил ему сделать со мной такое…

Она положила ладонь мне на плечо и придвинулась ближе.

— Нет, нет! Не сомневайся в себе, дорогой мой. То, что ты видел в нем, та доброта, которую ты чувствовал, — все это правда. Когда однажды я проснулась у костра моего отца и увидела того, кто приходил ко мне во снах, его глаза сияли восторгом и любопытством, в них не было ничего, похожего на вожделение, я поняла, что такое настоящая красота, доброта и любовь. Двадцать лет я не видела от него ничего, кроме добра. Да, мы ссорились и спорили. Об этом знает каждый. Он обладал сильной волей и был очень гордым. Я была единственной дочерью своего отца и тоже не отличалась покладистым характером. Но наши споры всегда были полны юмора, а наше восхищение друг другом помогало сгладить острые углы. Все, кто его знал, — мадонеи, люди, рекконарре, — чувствовали симпатию к нему. Никого другого не любили так во всех трех мирах, как любили того, кто живет в Тиррад-Норе.

Госпожа убрала руку и положила себе на колено, внимательно разглядывая кисть, будто она принадлежала кому-то другому.

— Даже когда его родичи начали умирать, наши отношения не менялись долгие годы. Он приходил ко мне, клал голову мне на колени, когда я сидела у костра, и рассказывал, кто заболел в этот день, кто умер, и о своих постоянных поисках причины болезни. Я утирала его слезы и рассказывала ему о детях. Семнадцать рекконарре бывали у моего костра днем. Он всегда приходил по ночам, но иногда засиживался до утра, чтобы пообщаться с нашим сыном.

Сын. Слово пришло вместе со вспышкой молнии над дальними холмами, признаком надвигающейся грозы.

— Дети были той радостью, которая как-то компенсировала обрушившееся на него горе, — продолжала она. — Представь его ужас, когда мадонеи начали умирать. Вспомни ощущения, когда смерть настигает девушек и юношей, такое воспринимается гораздо тяжелее, чем смерть маленького ребенка, ведь человек, достигший пятнадцати лет, уже начал путь, принес радость в семью, отдал свою силу в помощь другим, но еще не исполнил таящегося в нем обещания. Так много всего не сделано, не испытано, не узнано. То же происходило и с его народом, потому что мадонеи, прожившие несколько сотен лет, на самом деле еще подростки. Представь чуму, которая уносит людей твоего народа, одного за другим, начиная с самых прекрасных, самых жизнерадостных, а именно такими были те мадонеи, которые начали заключать браки с людьми. Когда молодые погибли, мадонеи постарше тоже стали порождать детей, тогда начали умирать и они. Все произошло слишком быстро для их невероятно долгих жизней. Почему мой возлюбленный не умер вместе с ними? Он не знал. Может быть, потому, что был первым? Или самым сильным? Потому что приходил ко мне через сны и никогда не ступал в этот мир во плоти? Он оставался в нашем мире все дольше и дольше, заставляя себя искать причины и лекарство. Когда он перестал приходить, я пыталась послать ему весточку. Но он больше не видел ни меня, ни нашего сына, потому что нашел ответ и не смог вынести его тяжести. Я оттолкнул от берега корягу, которая задерживала плывущие по реке листья. Скопившаяся масса закружилась, распалась на части и утекла вместе с золотистым потоком.

— Он говорил мне, что хотел разрушить ворота, — произнес я. — Но тогда рекконарре, не имеющие возможности жить в двух мирах, сошли бы с ума и другие назвали его детоубийцей.

— Ему было очень плохо. Не знаю, что он помнит из тех времен теперь. Мой муж действительно собирался разрушить ворота. Это правда. Угроза его народу по-прежнему существовала. Он не мог разрушить заклятие, виетто, которое позволило мадонеям прийти в наш мир, ведь правда, не мог? Однажды ночью он пришел ко мне, — продолжала Госпожа. — Лег со мной, чего не делал уже год, и рыдал все время, пока доставлял мне неведомое смертным наслаждение. Когда мы уже просто сидели у костра обнявшись, он дотянулся до своего плаща и достал из кармана драгоценный камень, бриллиант, который мог бы быть звездой, снятой с неба его руками. Тело моего возлюбленного светилось золотистым свечением. В ту ночь драгоценный камень тоже светился золотом, отражаясь в каплях его слез, и я спросила, что так расстраивает его. «Вот ответ», — сказал он, когда над лесом раздались вопли, сначала с одной стороны, потом с другой. Небо потемнело от этих звуков, словно облака закрыли звезды. Ночь истекала кровью. Он лежал в моих объятиях со своим камнем и своими слезами, а крики доносились из окрестных поселений.

«Что за ужас породила эта ночь? — спросила я его. — Почему ты лежишь здесь и ничего не делаешь?» Он всегда помогал людям. Но в эту ночь он сидел рядом со мной, гладил мои волосы, плакал и повторял, что никто из них не страдает. Я чувствовала, как он дрожит, как холодный пот стекает по его лицу и груди. Вскоре он со стонами перекатился на бок, все еще сжимая камень, я видела, что ему невыносимо больно. «Любовь моя, что с тобой? — спросила я. — Прекрати это».

«Не могу, — отвечал он. — Я пытался найти другой способ. В самом деле пытался. Но мадонеи — мой народ. Если я не сделаю этого, они все погибнут». Но губил-то он сейчас людей и рекконарре… Убивал и вбирал в себя их боль и страхи, чтобы облегчить им переход в царство смерти.

— Кто же его остановил? — спросил я, зная ответ.

— Ты, дорогой мой, сын, которого он любил больше жизни. Когда я разбудила тебя и ты вызвал его на бой, чтобы прекратить убийства, он не смог убить тебя. Из любви к тебе он разбил тот камень. А когда он остановил уничтожающее заклятие, чувство вины за гибель родичей, боль и страх десяти тысяч погибших людей разорвали его разум на части.

Ниель. Безымянный бог. Мой отец. Мой и не мой… все мое существо знало, верило, что Госпожа говорит правду, но в душе царил образ человека, любившего книги и земледелие, который воспитывал меня в Эззарии. Гарет был отцом моей души, а не гордый могущественный мадонеи, пытавшийся когда-то истребить человеческий род. И неважно, что Ниель пытался спасти их от боли, он избрал убийство способом излечения своего народа. Но он был еще и добрым, и благородным, поэтому его разум не выдержал.

Его сын превратился в тюремщика и жил до тех пор, пока разделение душ не отправило рей-киррахов в изгнание, а магов обратно в Эззарию. Хотя его физическое тело умерло тысячу лет назад, он все еще жил и теперь стал неотделимой частью меня.

— Так что же нам делать? — спросил я. Неверное тепло осеннего дня ушло, я кутался в плащ, спасаясь от порывов северного ветра, и стоял отвернувшись от крепости, от стены и от пугающего меня будущего.

— Верни ему надежду.

Какие простые, безобидные слова она избрала для описания ожидающего меня в этом случае кошмара. Я повернулся к жене Ниеля, меня охватил такой ужас, что все тело непроизвольно содрогалось.

— Позволить ему сделать из меня чудовище? Я не могу. — Теперь я понимал его. Да, он хотел, чтобы его сын стал настоящим мадонеем… богом. И еще он хотел, чтобы я стал безжалостным, свободным от слабостей, которые помешали ему. Неудивительно, что он так ненавидит Александра… Ночные звезды! Неудивительно, что он хотел больше узнать о моем сыне. — Ты предлагаешь мне отдать ему мою человеческую душу. Неужели ты не понимаешь? Я видел, во что должен превратиться. Я не могу согласиться на это. — Ее спокойствие пугало меня.

— Долгое время тебе удавалось сдерживать его своими заклятиями. Но Двенадцать устали, их силы на исходе, не осталось ни одного мадонея, который мог бы стать частью стены. Наши друзья заплатили страшную цену, чтобы сохранить ему жизнь. Они надеялись, что когда-нибудь его удастся излечить и он снова подарит двум мирам свою любовь. — Она взяла мою руку, пытаясь успокоить меня, и повела дальше между желтыми деревьями с таким видом, словно мы беседовали о погоде или о ценах на муку.

Госпожа рассказала, как я, Валдис, не смог убить своего отца, так же как и он не смел причинить мне боль, и поэтому нашел способ удержать его в изоляции. Двенадцать мадонеев, именно столько я выбрал из множества любивших его, позволили создать из себя стену, потому что только сила мадонеев в чистом виде могла противостоять ему. Тринадцатый стал стражем башни, наблюдающим за тем, кто идет к крепости или от нее. Госпожа тоже принесла жертву, она навечно осталась в лесу, давая ему свою силу и чувствуя его боль. И наконец, я создал заклятие, лишившее моего отца его истинного имени. Я отвел его в крепость, успокоив его страхи, но прошло немало времени, прежде чем его рассудок обрел подобие спокойствия.