Отшвырнуть ее от себя и, встав на ноги и схватив за волосы, резко притянуть к себе наверх и оскалиться:

— Ну здравствуй, жена.

У меня помутнело перед глазами, а от крика рвало горло. Меня колотило дрожью с такой силой, что зубы до боли бились друг о друга и ужасно тошнило после ударов в солнечное сплетение. Бесконечных ударов инквизиции нейтралитета. Я была слишком ослаблена родами. Никакой регенерации за два месяца не наступило и не наступит в ближайшие несколько лет.

После ударов туман в голове походил на вязкое кровавое марево, и я сама не понимаю, что за сумасшествие происходит передо мной. Я обезумела в тот момент, когда услышала, как мой муж отворачивается и уходит, оставляя меня в руках палачей. Я не просто обезумела… я вдруг поняла, что это конец всему. Он мог ненавидеть меня, рвать на ошметки, но сам. Всегда сам. Любить и наказывать, ласкать и истязать — это только его право. Даже убивать. И я могла стерпеть от него все, потому что знала — он причиняет боль и себе вместе со мной.

А сейчас вижу только, как алчно смотрит вершитель на то, как нейтралы, которые всего лишь секунду назад распяли меня на полу и собирались насиловать по очереди, ломая мое сопротивление с похотливым хохотом, сейчас рвали друг другу глотки. А я захлебывалась лихорадочными вздохами, сжимая окровавленными пальцами ободранное платье после беглого, скорее, автоматического осмотра пола камеры в поисках куртки Серафима, которую накинула на себя перед поездкой к границе с Арказаром.

Остекленевшим взглядом смотреть на разорванные тела у своих ног. Да, они убивали друг друга, но я знала кто это сделал с ними. Только он способен на такие отвратительные представления. На гениальнейшие кровавые постановки. Только его Зверь жаждет столько боли. Когда-то я верила, что не со мой…

Верхняя губа Ника подрагивала, и ноздри трепетали от наслаждения, а потом он оказался возле меня, а я отшатнулась назад… чувствуя, как кровь течет по подбородку из разбитой губы, но не имея возможности ее вытереть связанными руками.

Я ведь не звала его… не произнесла даже его имени. Потому что это он приказал им. Я слышала собственными ушами. ОН ПРИКАЗАЛ. И я больше не надеялась, что он придет я приготовилась умирать… пусть не сразу, пусть не там. Но если бы он позволил им, я бы вскрыла себе вены голыми руками. Перегрызла бы их зубами и сдохла, корчась в самых жутких душевных мучениях.

Но где-то там, в глубине души я знала, что он придет. Была уверена в этом. Секунды шли, и с меня срывали одежду, били, трепали за волосы. А я смотрела омертвевшим взглядом в никуда и мысленно кричала:

"Ты это видишь? Они прикасаются ко мне, они дышат на меня своим смрадом, они покроют меня и осквернят своими телами… как ты будешь с этим жить дальше, Морт? Кого ты проклянешь теперь и накажешь?"

Беззвучно, сопротивляясь изо всех сил и взывая к нему обреченной немотой. И он вернулся. Обезумевший до такой степени, что я не узнавала ни одной черты — их исказила гримаса чистейшей ненависти и адских мучений. Настолько сильных, что казалось, вены на посеревшем, окровавленном лице начнут лопаться от напряжения.

Признаки разложения, но это не физические страдания — его настолько раздирало изнутри, что это сказывалось на телесной оболочке. И по моим венам разлился триумф. Ядовито-болезненно-прекрасный, как и его мука. Я знала, что он прочувствовал все. Каждое касание чужих пальцев, каждый вздох, каждый похотливый взгляд.

О, как же ему было больно. Даже мне сейчас и вполовину не так больно, как ему, и я впервые упивалась этой агонией, пока он убивал каждого, кто посмел тронуть то, что принадлежит ему.

Мой безумный палач будет казнить меня сам. Что ж я готова с этим смириться. Он в своем праве… И пока не дает никому другому — все еще любит. А я знала, какой лютой бывает любовь Николаса Мокану. Но лучше быть разодранной им на куски, чем равнодушно отданной другим или помилованной в смертельном равнодушии.

Под хрипы агонии карателей, на которые вершителю откровенно плевать, он трогает мои скулы, губы и тело кончиками пальцев. Стонет как от боли. Надсадно и отчаянно. Осматривая меня, и его лицо искажается в диких мучениях, он трясется весь, как от предсмертного озноба. В какую дьявольскую игру играет этот лицедей, который еще пару месяцев назад говорил, что любит меня, вот этими губами лаская мое тело. Губами, произнесшими "делайте с ней что хотите". Касается пальцами синяков, заворачивая меня в обрывки одежды, а я дергаюсь от каждого прикосновения, глядя в жуткие белые глаза… белые. Они не синие. Они жуткие и чужие. Сама смерть смотрит на меня и, кажется, в углах этих глаз собралась кровь. Она вот-вот прольется кровавыми слезами лжи на его бледные впалые щеки.

На какие-то мгновения радужка обретает бледно-голубой цвет и тут же блекнет, а в мои волосы впиваются жестокие пальцы нейтрала, и он дергает меня к себе, скалясь мне в лицо. Приветствует так, как если бы проклял.

— Здравствуй… — и его имя оно тает где-то внутри меня, оно застывает на израненных губах, — Морт.

Я не хочу называть его по имени… Не после того, как он сжег Асфентус, зная, что там наши дети, не после того, как отдал приказ насиловать меня без малейшей заминки.

— Злишься за то, что они не успели? Или за то, что уже могли успеть?

"Идиотка… — тварь пожимает плечами. Она думает, что Марианна зря злит меня. Но дура — сама тварь. Дура, потому что не имело значения, что именно говорила сейчас Марианна. Здоровалась или проклинала. Клялась в любви или молила о смерти. Я почти не слышал ее слов. Я только медленно вдыхал в себя ее запах, смешанный с вонью чужого мужчины. Глубоко, чтобы этот смрад впитался в самые клетки. Чтобы осел внутри, вцепился смертельной хваткой, не позволяя ни на миг забыться, расслабиться, позволить этим лживым глазам, с дрожащим отражением меня в черных зрачках, снова поработить мою свободу.

Вот только ее вопросы… они заставляют сильнее смыкать пальцы на локонах, потому что дрянь бьет по самому безумию. Потому что она, черт ее подери, права. Злюсь за то, что, едва не опоздал. И за то, что не опоздал, злюсь еще сильнее.

Сучка. Лицемерная, развратная сучка, какой же демонской силой ты обладаешь, что привязала к себе его? Мое отражение в твоих глазах.

Ненавижу его. И тебя ненавижу. За то, что выворачивает от одной только мысли, что кто-то другой касался тебя. Ласкал. Трахал. Причинял боль. Потому что только я могу. Потому что ты только моя. Стала целую вечность назад и перестанешь быть только с последним моим вздохом. Но и тогда я заберу тебя с собой. В любой Ад, в который попадут ошметки моей души.

"Пыффф… — тварь вздернула бровь, скрестив руки на груди и прислонившись к холодной стене, — твоя и еще с десятка мужиков, с которыми сношалась, как обезумевшая кошка, пока тебя рядом не было".

— Заткнись, — в сторону. Этой костлявой старухе.

"Как скажешь, милый, как скажешь. Я молча полюбуюсь, как эта шлюшка снова тебя вокруг пальца обведет."

Встряхнуть головой, испытывая злорадное удовольствие, когда, не сдержавшись, моя тварь, рухнула на камни с такой силой, что загремели трухлявые кости.

— Злость — слишком сильное чувство к тебе, Марианна. Презираю, — резко отпуская ее на землю и с нескрываемым наслаждением глядя, как стиснула зубы от боли при падении, — не более того.

Смотреть словно со стороны, как отползла к обрывкам платья, валявшимся неподалеку. Жалкая. Такая жалкая сейчас. И в то же время в глазах столько гнева и гордости, что хочется продолжать ломать. Хочется их в ладонях раскрошить и смотреть, как просыпаются остатки этого высокомерия сквозь пальцы.

Открыв мысленно дверь, оглядеть еще раз подвал, чтобы беззвучно приказать Лизарду убраться за нами, и схватив бумаги по последней партии пленных со стола, шагнуть к бывшей жене, напряженно следившей за моими действиями.