Тут Перрин, к собственному своему изумлению, кивнул.
— Пусть будет так! Но ведь я та'верен.
Прежде он не произносил этих слов вслух ни разу. Но сей субъект знает уже все до капли. Перрин был уверен в этом, хотя и не знал, почему.
Улыбка незнакомца на долю мгновения обратилась в гримасу, но сразу же после этого он заулыбался еще шире.
И еще холодней.
— Ты ведь знаешь, мальчик, есть способы все изменить. Способы даже избежать судьбы. Садись, поболтаем об этом...
Вокруг них двоих струились, сливались, сгущались тени. Чтобы остаться в полосе света, Перрин отступил на шаг от стола. И молвил:
— Я думаю иначе, чем вы.
— Ну, хотя бы выпей со мной! За годы прошлого и за грядущие времена! Затем ты многое увидишь яснее, многое поймешь. Вот! — Мгновение назад в руках незнакомца не мерцал узором кубок, который теперь был протянут им Перрину. Серебро кубка посверкивало, словно дрожало, а в кубке пламенело кроваво-алое вино, едва не выплескиваясь через край.
Перрин отважился посмотреть незнакомцу в глаза. Взор воина оставался острым, но тени словно плащом Стража завесили лицо человека, говорящего странные слова. Мрак укрывал его лик, словно маска. Но в глазах и ресницах неизвестного Перрин успел заметить нечто знакомое, о чем он должен был знать. Он стал рыться у себя в памяти, но снова воткнулся в затылок воину шепот.
— Нет! — сказал Перрин. Он сказал «нет» тихому голосу, звучащему у него в голове, но в тот же миг Перрин заметил, как искривил гнев губы незнакомца, как быстро тот подавил взрыв своей ярости. И юноша решил, что ответ сей будет ответом и на предложение незнакомца.
— Благодарю, — молвил он. — Жажда меня не мучит.
И повернулся спиной к незнакомцу. И пошел к двери. Очаг предстал сложенным из обкатанных речных камней. В комнате вытянулись длинные столы с приставленными к ним скамьями. Перрину хотелось как можно скорей расстаться с незнакомцем.
— На удачу теперь не рассчитывай! — твердым голосом проговорил ему в спину недруг. — Три нити, вместе вплетенные в Узор, разделят общую судьбу. Стоит перерезать одну из нитей — и две разорвутся одновременно с ней. Ежели не суждено тебе ничего худшего, то просто падешь жертвой рока...
И тут Перрин вдруг ощутил всею спиной своей вздымающийся позади него жар, угасший столь быстро, будто раскрылись и тотчас захлопнулись позади него заслонки огромной плавильной печи. Ошеломленный, он повернулся. Комната была пуста. Сон, и ничего, кроме сна! — подумал он, вздрагивая от прохлады. И вмиг все вокруг изменилось.
Перрин смотрел в зеркало, на собственное отражение. Перрин и понимал, и не мог понять, что видят его глаза. Позолоченный шлем — искусно откованная львиная голова с разинутой пастью — сидел на голове воителя так ловко, точно славный Перрин и родился в этом шлеме. Витиевато выкованная кираса повита золотыми листьями, и доспехи на руках и ногах изукрашены блистающей чеканкой. Не утяжеленной узором осталась только его секира на поясе. И голос — теперь уже не чужой, а его собственный, — шептал в сознании, что рукам его нужно другое оружие, которое было в них тысячу раз, в сотне битв. Нет! Воин стремился избавиться от незнаемого шептуна, прогнать его. Нет, нельзя! Но прямо в ушах у него зазвучал голос, почти понятный, гораздо более громкий, чем таящийся шепот:
— Человек, судьбой назначенный для славы!
Он из последних сил сумел все-таки оторвать взгляд от обольстительного зеркала. И осознал, что теперь воин Перрин рассматривает, точно картину, самую прекраснейшую из дам, каких ему когда-либо приходилось встречать. Ничего и никого иного он в комнате не замечал и не желал видеть. Глаза неповторимой леди втягивали его взгляд, точно ночные озера. Нежность ее бледно-кремовой кожи спорила своей изысканностью с невесомым и прозрачным шелком платья, благоуханного, как заросли жасмина на сельском кладбище. Стоило ей сделать шаг навстречу Перрину, как во рту у него стало сухо, точно в пустыне. Он уже понял, что любая из женщин, знакомых ему прежде, в сравнении с дамой в жасминном шелке была неуклюжей и грубой простушкой. Перрина все сильней била поражающая его дрожь.
— Мужчине стоит свою судьбу держать обеими руками, — улыбаясь, молвила она.
От улыбки ее к Перрину возвратилось тепло жизни.
Она была высока: на ладонь всего выше — глаза ее вровень бы встречали взгляд Перрина. Кудри ее, роскошно вьющиеся, были черны до синевы, точно вороново крыло; прическу поддерживал серебряный гребень. Талию, которую Перрин мог бы обхватить ладонями, безжалостно стягивал серебристый поясок.
— О да! — прошептал он. Испуг его пожирал сам себя, желая слиться с речами бесподобной в нежнейшем согласии. На самом деле к славе Перрин всегда был равнодушен. Но лишь услышал слова темноокой — в нем тотчас возгорелось паническое честолюбие. — То есть... — Тут снова зашебуршало у него в затылке. — Нет! — Шепот пропал лишь на мгновение, и юноша уже согласился было. Почти согласился. Он приложил ладонь ко лбу, наткнулся на златоукрашенный шлем. Снял его. — Я... Миледи, я, наверное, не ищу славы, не хочу искать ее...
— Не хочешь?! — Она рассмеялась. — Какой мужчина с горячим сердцем не желает славы! Но ты будешь восславлен так, словно ты протрубил в Рог Валир!
— Не хочу, — твердил простак Перрин, не обращая внимания на тот кусочек себя самого, который не уставал повторять воину, что он лжет. Рог Валир! Рог протрубил — и неистовство атаки! Смерть подле его плеча, и она же ждет впереди. Его возлюбленная. Его разрушительница. — Нет! Я простой кузнец! — выкрикнул Перрин.
Нежнейшая из дам ответила ему жалостливой усмешкой.
— Но не слишком ли это забавно — желать для себя такой ничтожной малости? Не слушай того, кто мешает тебе исполнять веления судьбы! Каждый хочет одного — унизить тебя, растоптать. Уничтожить. Но борение с собственным предназначением не приведет тебя к победе. Зачем вместо славы ты избираешь боль? Разве тебе не по нраву, чтобы имя твое стояло наравне с именами героев из легенд?
— Я вовсе не герой...
— Ты и половины о себе не ведаешь! О том, кем можешь стать. Подойди же ко мне, мы разделим сей кубок, разделим судьбу и славу! — И в руке у нее явился сияющий кубок, полный вина, алого, точно кровь. — Пей!
Он хмуро взирал на чашу. Ему словно вспоминалось нечто забытое. В затылок ему стало вгрызаться кровожадное ворчание.
— Нет! — Он бился с рокотом, не желая слушать. — Нет!
— Выпей же! — Дама поднесла золотой край чаши к его губам.
Но почему блеск узора ослепляет золотом? Он должен сверкать иным металлом... Каким? Вспомнить ему кто-то не давал. Рокот и ревностный зов в затылке донимали Перрина, распинали его память.
— Нет! — промолвил Перрин. — Нет!
И бросил в сторону свой златокованый шлем.
— Я и вправду кузнец, а не рубака! Я всего лишь... — Голос метался в сознании его, бился, чтобы Перрин его услышал. Но воитель обхватил голову руками, зажал себе уши. Зов и шепот в голове Перрина стали невыносимо гулкими. — Я — че-ло-век! — кричал он.
Темнота обвила его непроницаемой пеленой, а голос ее продолжал нашептывать Перрину:
— Тут вечно ночь, и сны приходят ко всем людям. И к тебе, мой дикарь, тем более. И всегда, всегда в твоих снах буду я...
Наступила тишина.
Перрин опустил руки. Вновь он был облачен в свои куртку и штаны, прочные и ладно скроенные, безо всяких украшений. Одежда под стать кузнецу или другому селянину. Но не о наряде своем размышлял Перрин.
Стоял он сейчас на каменных плитах моста с низкими перилами. Крутой аркой мост соединял две широкие башни с огороженными вершинами. Боевые башни поднимались из пропастей столь глубоких, что дна их не видел и дальнозоркий Перрин. Непонятно откуда струился слабый свет. Глядя направо и налево, вверх и вниз, воин-кузнец видел все новые и новые мосты, шпили и неогражденные переходы. Хитросплетенью строений будто бы и конца не было. И, что хуже всего, некоторые скаты взлетали, взбирались ввысь к тем уплощенным шпилям, что царили прямо над теми, откуда эти самые переходы и брали начало. И будто бы отовсюду одновременно раздавался звон капающей воды. Перрин чувствовал, что продрог. Уловив краем глаза неясный сдвиг в отдалении, воин мигом укрыл себя за гранитными перилами. Показывать себя врагу опасно! Но откуда же он знал, что в сем сплетении лабиринтов царствуют его враги? Да, враги, да, ясно!
