Восходящее солнце превратило долины вокруг Эдема в кроваво-красное великолепие. Яркая заря прокралась через пространство и широкие равнины, наполнив ущелья, расщелины и неровные скалистые гряды теплом и светом. Только непрерывное траурное стенание какой-то птицы нарушало этот огромный покой. Этот застывший пейзаж как бы задумался в ожидании событий грядущего дня.

Грустный крик птицы раздался снова. Тара вышла из комнаты и с большой осторожностью проскользнула на улицу мимо двери, ведущей в спальню Грега. Там свежая прохлада нового дня показалась ей благословением, хотя солнце пригревало ее открытые руки и уже обещало безжалостную жару днем. Она глубоко вдохнула в себя сухой воздух, который по-прежнему означал для нее, что она дома, потом пересекла двор и пошла в сторону конюшен и хозяйственных построек.

Лошади с их высокоразвитым слухом моментально почувствовали ее приближение, и, когда она вошла, все уши уже были навострены и огромные гривастые головы над дверью каждого бокса как бы вопрошали: «Кто пришел?» Тара прошла вдоль всех боксов, приветствуя каждую лошадь, как старого знакомого. Лошади фыркали и тихо ржали, узнав ее и выражая таким образом радость от их встречи. Вокруг стоял сладкий запах сена. В присутствии этих честных, любящих друзей Тара почувствовала, как ее измученная душа вновь оживает.

Потом она подошла к отдельному боксу в конце этого ряда. Он был задуман как загон для кобылы с жеребенком, а потом был предназначен Кингу, как только стало ясно, что длинноногий жеребец обещает вырасти необыкновенно высоким и крупным. Тара подошла к двери и присмотрелась. Кинг стоял спокойно в глубине бокса, но уши его были напряжены, и все черное лоснящееся тело подрагивало от внимания. Тара вошла и заперла за собой дверь на засов. Осторожно она приблизилась к нему и заговорила тихим, спокойным голосом.

— Здравствуй, Кинг. Здравствуй, мой красивый. Знаешь, кто пришел? Узнаешь меня?

Стоя рядом с ним, она подняла руку и погладила его теплую гладкую шею. Дрожь пробежала сквозь его тело, как электрический ток, и она почувствовала под рукой массивные мускулы, твердые как камень.

— Ты скучал по мне, дорогой? Боже, как же я скучала по тебе! Ты ведь узнал меня, да?

Огромное животное опустило голову и в ответ уткнулось носом ей в ладонь. Она почувствовала мягкую, как атлас, морду и горячее дыхание коня на своих пальцах, а потом шершавый, как наждачная бумага, язык, обследующий ее ладонь. Она засмеялась радостно, ей приятно было вспомнить это ощущение, часть ритуала приветствия, существовавшего когда-то между ними. Кинг поднял свою большую голову и, поднеся морду к ее губам, осторожно подул ей в лицо сквозь ноздри. Тара в молчаливом восхищении принимала его приветствие, которым лошади обмениваются между собой и которое для человека является самым изысканным комплиментом, какой он когда-либо может надеяться получить.

Они стояли так вместе, дуя друг на друга и вдыхая запах друг друга в полном единении. Затем Тара подняла руку и начала ласкать длинные черные покрытые шелковистой шерстью уши, она помнила, что Кинг любил эту ласку, ее пальцы легко находили самые приятные точки за ушами и на макушке головы. Пока она ласкала его, он терся о ее лицо и шею, сопровождая это тихим ржанием и повизгивая от восторга. Преисполненная нежности к нему, Тара прижалась к его широкой груди и крепко обняла его за шею. И снова вспомнив старый ритуал, Кинг поднял голову, поднял Тару в воздух, помотав ее, как тряпичную куклу, а она, прильнув к нему, ворковала от восторга, ощущая всем своим телом силу этого мощного жеребца в своих объятиях.

Для Кэти, когда она вошла в конюшню, эта сцена была окончательным доказательством того, что Тара — это Стефани. Из всех работников фермы только Крис мог зайти в денник Кинга или вывести его на выгон. Никто, кроме Стефани, не мог справиться с ним, не говоря уже о таком смелом и дружеском обращении. Она наблюдала эту сцену, а жеребец нежно опустил Тару на землю, снова встал твердо, как скала, не почувствовав ее веса, и не сделал ни шагу вперед, чтобы не наступить ей на ноги. Кэти не могла больше сдерживаться.

— Эффи!

Это ошарашило Тару. Как же она не предусмотрела, что пара острых глаз могла заметить ее бегство из спальни ранним утром через весь двор. Тара никоим образом не была готова к откровениям и заставила себя лучезарно улыбнуться.

— Кэти! Доброе утро! Как дела?

Кэти уставилась на нее, словно увидела призрак.

— Когда я живу в деревне, я встаю рано, — решительно продолжила Тара.

— Я-то знаю, — сказала Кэти со значением.

— Это такой прекрасный конь, да, приятель? Я просто не могла не попробовать с ним подружиться.

Кэти заговорила медленно и четко, как будто она говорила с идиотом.

— Кинг принадлежал Эффи. Никому другому. Это был подарок ее отца. Он попал сюда жеребенком, и она объездила его. Никто другой никогда не мог подойти к нему, кроме Криса. Он не признает других женщин. Так было всегда. Так будет всегда!

— Я всегда ладила с лошадьми, — возразила Тара. — У меня это как-то получается.

Кэти взорвалась от нетерпения.

— Ты что же думаешь, ты могла провести меня, меня? Я знала, что ты жива. Я знала, что ты вернешься. Я молилась Богу каждую ночь с тех пор, как ты уехала. Я знала, что он услышит меня.

Тара хотела что-то сказать, но Кэти не дала ей.

— Послушай-ка, меня ты не проведешь. Никто из всех, кого я знаю, не сидит на лошади так, как Стефани Харпер. У нее был свой собственный стиль. Такой эгоист, как Грег Марсден, не заметил этого. Но я не слепая, чтобы не видеть! Ты ошибаешься, если не доверяешь мне. Я ничего не понимаю, ничего, эта перемена в тебе, как она произошла? Как ты выжила? Где ты жила? Что происходит? Расскажи, Эффи. Ты всегда раньше рассказывала мне все.

«Расскажи мне, Эффи». Тара услышала эти слова, как эхо в длинных коридорах времени. Она вспомнила свое детство в Эдеме, Кэти всегда была рядом, всегда следила за ней, но всегда чересчур оберегала, чересчур заботилась. Ее любовь была подлинной, но это была любовь, которая порождает слабость, не силу. «Предоставь это Кэти, Кэти это сделает тебе», — этими и тысячью других фраз Кэти сделала ее зависимой, несвободной, неспособной справляться самой, всегда ждущей, что кто-то другой все сделает за нее.

«Ты избаловала меня, Кэти, — она обвиняла ее в глубине сердца, — и посмотри, что получилось. Ты должна была помочь мне преодолеть страх перед водой после этого страшного случая, а ты только подогревала его с помощью этой своей собаки. Поэтому, когда я встретила человека, который бросил меня в воду, я не смогла поплыть!»

— Расскажи мне, Эффи, — просьба Кэти прозвучала снова.

Тара посмотрела на нее, как чужая.

— Я не понимаю, что ты имеешь в виду.

— Не говори со мной так. Мне не важно, как ты зовешь себя. Ты не можешь скрыть от меня, кто ты, да и от себя тоже.

Тара вновь почувствовала терзавшее ее давно чувство вины, несоответствия, которые были ее давнишними спутниками. Эта отвратительная ограниченность узколобых людей, «ты должна быть тем, кем ты родилась», которая преследовала ее с детства, не давала ей полноценно развиваться. Но она ведь доказала, что это не правильно. Она не могла вернуться к этому. С глубоким чувством она утвердила свое новое «я» в своей новой жизни.

— Я Тара Уэллс.

Глаза Кэти блеснули. Она постаралась восстановить старые отношения, свое прежнее лидерство и теперь понимала, что проиграла. И все-таки собственное острое чувство независимости заставляло ее признать отзвук этой независимости в душе другого человека. Она весьма неохотно заставила себя приветствовать это чувство в человеке, которого она любила больше всех.

— Ну ладно, ладно, — сказала она взволнованно. — У тебя, должно быть, есть свои причины, я замолкаю. Но что бы ты ни делала, я буду рядом, если понадоблюсь тебе.

Когда Кэти ушла, Тара снова повернулась к Кингу и уютно положила голову ему на шею. Она чувствовала себя огорченной, опустошенной. Через какое-то время она услышала позади себя позвякивание металлической уздечки и удил. Крис пробирался в дверь с седлом и упряжью Кинга. Он прошел через конюшню и подошел к деннику Кинга, открыл дверцу и вошел, шепча на своем языке: «Умбакура, пичи малла, варвви давай-давай, мальчик мой, ну вот». Перекинув седло через свою худую жилистую руку, он протянул уздечку Таре.