Быть может, что и имя художника обречено пополнить длинный список из лудильщиков, колесничих, фонарщиков, переплётчиков шагрени, золотошвеек и прях, а его инструмент - стать в один ряд с коклюшками кружевницы. Но я не собираюсь пугать и вслед за вырождением искусства предрекать смерть человечества. В сущности, оно и так умирает с каждым новым поколением. Я знаю также, что оракулы всегда врут, а предвидение ниспослано нам либо в насмешку, либо смирением гордыни. Но, вглядываясь порой в сумрак прошлого, различаешь нравы куда более близкие, чем царящие вокруг, видишь глубокие стремления, чистоту исканий, обнажённую боль и бескорыстное служение музам, в котором различаешь священный огонь Красоты.

И эта иллюзия пробуждает сожаление и горькую обиду.

Во времена, когда невежественные варвары примеряли римское распутство, а Григорий Турский писал «Историю франков», в обители святого Фомы близ Лиона жил скромный переписчик книг. Он отличался усердием, был целомудрен и сед. Полуграмотный, в свою тёмную эпоху он считался человеком образованным. «Справьтесь у Пафнутия», - советовали монахи, озадаченные вопросами прихожан. После своих трудов, не столь тяжких, сколь однообразных, он предавался в келье молитве и вкушал скудную трапезу. Но когда луна багрилась над лесом и вой волков заглушал доносившийся из-за стен храп, не находил покоя, размышляя над евангельскими: «Вначале было Слово, и Слово было у Бога...»

Любой образ, рассуждал он, вспоминая дневные занятия, распадается на слова, его плоть состоит из букв. О каком же Слове идёт речь? Он погружался в мысли, не замечая, как из миски за шиворот лезли тараканы, а на нос натекала капля. И каждый раз, когда казалось, что впереди брезжит истина, в изнеможении валился на солому. «Это бесы насылают на меня сны!» - думал Пафнутий, отгоняя их постом.

Дни мешались с ночами, он бодрствовал уже трое суток, когда ему явился ангел. Случилось это наяву или во сне? Ангел дрожал красной тенью на засиженной слизняком стене и строил рожи.

- Ты прав, Пафнутий, - скривился он, - библейские пророки состоят из слов.

Пафнутий глядел не моргая.

- Но верно и обратное...

Ангел подмигнул. От растерянности Пафнутий перекрестился.

- Знаки испещрили Вселенную, как пятна - прокажённого, - зашёл ангел с другой стороны. - Живое и мёртвое - только отражение божественного алфавита, мир дольний списан с мира горнего.

- Откуда ты? - испугался Пафнутий. - Из преисподней?

Он вытянул палец, пытаясь расковырять бестелесного собеседника, но сломал ноготь о камень.

- И не пытайся! - зашептал ангел. - Нам не познать друг друга, мы открыты только Всевышнему.

И тут Пафнутия осенило.

- Люди - это слова, которые читает Бог! - закричал он, уставившись на стену.

Но ангел уже исчез.

На другой день Пафнутий исповедовался. Настоятель наложил епитимью, отлучив от переписывания, -глаза, зревшие дьявола, должны очиститься от греха. Пафнутий должен был также публично покаяться. «Люди - это слова!» - твердил бывший переписчик книг, когда за ним закрылись монастырские ворота. С тех пор он стучал по дорогам посохом, находя подтверждение своему прозренью. Словами были и вороватые торговцы, и крикливые крестьянки, и встреченный раз епископ. Он видел место в гигантском словаре и длинноволосым королям, и бледным ангелам апокалипсиса. Словом был и крест на Голгофе, и предательство Иуды, и сам Пафнутий. Возбуждая паломников, поклонявшихся святым мощам, он делился своими откровениями, проповедуя слово о словах. Его не слушали, но он и в этом находил подтверждение своей правоте. «Вы только слова! - с мужеством юродивого выкрикивал он. - И вы слепы, потому что не в силах себя прочитать!» Раз его собирались побить камнями. Но не тронули из-за суеверного ужаса перед сумасшествием, и только деревенские мальчишки измазали сонного в птичьем помёте.

У любой нелепости рано или поздно найдутся сторонники. И соблазнённые прозрением Пафнутия вскоре объединились в секту. Они не спорили, когда он говорил, что имя опережает рождение, беспрекословно внимали персту, указывавшему, кто каким словом родился. Здесь были «любовь», «зло», «глупость», «рассвет», «дивное диво», кто-то был прилагательным, кто-то глаголом. Среди них находились «есть», «быть», «сокрушаться», «творить» или «совокупляться». Некоторые удостаивались быть двоеточием или запятой. Долговязый пастух с рябым лицом, испуганно дёргавший плечом, исполнял в божественном тексте роль тире. И только раз, заикаясь, они решились спросить, какое слово предназначено учителю. Пафнутий и сам размышлял над этим долгими ночами. «Слово», - поколебавшись, ответил он.

Пафнутий переходил из города в город, пока на него ни донесли и, ввиду упорства, ни приговорили к сожжению. Он не отрёкся, даже когда боль исказила ему лицо, а мука исторгла вопль - единственную истину на земле. Быть может, он надеялся, что огонь его не тронет? Раз люди - это слова, значит, бессмертны?

Его имя быстро стёрлось. Предшественник Леона Блуа и исламских мутазилитов, Пафнутий, в отличие от них, отрицал (или не понимал) аллегорию, его бесхитростной душе была чужда обёртка метафор, но, проникая в суть вещей, он с обнажающей наивностью расписался в божественной книге мироздания.

Погребённый в первые века Хиджры, духовный отец Джелал-ад-дина Руми, Джафар ибн Саул аль-Кадраси из братства бродячих дервишей был крив и горбат, так что мог чесать пятки, не сгибаясь. Топча босыми ногами пыльные дороги халифата, он проповедовал, что Аллах творит во сне. «Мы все - сон Аллаха, - торжественно струил он свет озарившей его истины через единственный глаз, сверкавший из-под зелёной чалмы. - А разве можно управлять сном?» В ответ дехкане бросали иногда финики, иногда камни. Но он и здесь видел знак. «Поступки нельзя предугадать, будущее неведомо самому Аллаху», - думал он, пританцовывая под градом булыжников.

Исколесив Сирию, Джафар направился в Хорасан. Согнувшись под тяжестью своего уродства, он смело пел любовные песни проплывавшим на носилках красавицам, восторгаясь их родинками и изогнутыми, как лань, бровями. Он надеялся на взаимность, ведь в хаосе сновидений всё возможно. Отрицая свободу воли, Джафар возводил в правители случай, который передвигает фишки добра и зла из-за спины и Бога, и дьявола. Даже на привычном к странностям Востоке он слыл чудаком. Иногда, созвав к мечети толпу, Джа-фар замирал, точно набрав в рот воды, и слова от него нельзя было добиться ни лестью, ни угрозами. Порой же часами распинался перед дорожным столбом, собакой или уснувшим ребёнком. В своём поведении он не находил ничего удивительного.

- На земле нет логики, - учил он.

- Как же тогда ты всё объясняешь? - спросил любознательный козопас.

- А тебе только кажется, что ты меня понимаешь, - не растерявшись, ответил Джафар.

«Любой разговор - это беседа глухонемых», - подумал он про себя.

- А ты думаешь, почему Всевышний столь молчалив? - добавил он вслух. - Пути Господни неисповедимы для Него Самого, их не в силах выразить не только земной, но и небесный глаголы! - Джафар смерил ко-зопаса с головы до пят победным взглядом. - Именно поэтому Его мудрость неизреченна.

Позже, когда из этого сложили притчу, смущённый (или озарённый) его толкованием козопас будто бы пал на колени.

Джафар отрицал и бессмертие души. «Наша смерть означает, что Аллах перестаёт нас видеть, - с упрямой последовательностью твердил он. - Смерть - это полдень, когда исчезают наши тени», - иногда пояснял он метафорой своё туманное верование. Однако со временем оно получило распространение и уже властвовало над умами берберов и согдийцев. Говорили, что в Малой Азии у него появился соперник. В отличие от нищего Джафара у того была верблюдица - он пил её молоко и пёк у неё под мышкой лепёшки. Кроме того, верблюдица метко плевала в его обидчиков. Опровергая Джа-фара, грек заявлял, что видит будущее также ясно, как клеймо у каторжника. Цокая языком и щурясь на звёзды, он с лёгкостью предсказывал бури, недород, затмения луны, болезнь падишаха и знал, через сколько времени молодой муж даст развод жене. «Будущее лежит вот здесь», - раскрывал он морщинистую ладонь. Он уверял также, что всегда знает точное количество волос в своей бороде, которую рвал ветер. И называл числа, до которых не мог досчитаться ни один смертный, так что все вокруг падали ниц.