Действительность забрезжила для меня только с рассветом. Я сидел посреди гостиничного номера, разгоняя затхлый воздух, надо мной крутились крылья вентилятора. Я развернул скомканный листок. Там была единственная фраза, зацепившаяся за края дрожавшими буквами: "Всюду пахнет злом"».

Фарионт, грек с Эвбеи, дважды менявший веру, был мореплавателем. Однажды его триера уткнулась в малоазийский берег, населённый брошенными мертвецами. Пока гребцы сушили вёсла, Фарионт с удивлением смотрел на этот город-кладбище.

- Чтобы примерить хитон, нужно раздеться, - пояснили ему вышедшие из пещеры последователи Зороастра, - так и на обглоданные кости удобнее надеть новое тело.

- Я воскрешу этот город раньше страшного суда! -пообещал Фарионт, втыкая в землю копьё.

- Чтобы он поглотил тебя? - пророчески спросил его кормчий.

Он не доверял чужим землям и вскоре развернул паруса к дому. Но Фарионт был упрям и решил основать колонию. Неумолимо, как песок, сыпалось время, заселяя его пристанище такими же изгоями. Тут смешались все цвета кожи - от чёрной, как сажа, до тускнеющей бронзы, тут были все алтари - от свитков беглых рабов фараона до воткнутой в помёт палки кочевников. Его новые сограждане гадали по дыму, птицам и масляным пятнам на воде, носили обереги, а их женщины, рожая, выкрикивали имена давно забытых божеств.

Один пехлевийский трактат с гордостью повествует, как на пятом году колонии Фарионт разбил мраморного Зевса-тучегонителя, предпочтя безликого Бога, сражающегося со злом. Это случилось, когда жрец из племени магов зажёг в колонии священный огонь.

- Человек, как солнечный зайчик, он есть и его нет, -произнёс он после долгой молитвы. И подбросил хворосту в огонь: - Гляди, все мы его блики!

- А долг перед богами? - возразил грек.

- Сегодня ты уже не тот, что вчера, - ответил маг. -Каждое мгновенье ты только блик пламени, а какой у пламени долг?

И Фарионт изменил Олимпу. Поначалу его рвение было безмерным. Он собирался возвести храм, чтобы дождь не погасил огня. Но маг лишь сурово рассмеялся: «Разве можно запереть Бога в стенах?» Тогда Фарионт хитростью заманил сестёр и, подражая персидскому благочестию, женился на обеих. Он заставил их носить шёлк, а вино пить неразбавленным.

Прежние боги требовали железных мышц, и Фарионт метал дротик дальше своей тени, а крепче вожжей сжимал только тетиву и пиршеский кубок. Теперь же его сопровождали два иссохших отшельника, про которых говорили, что они, точно глаза на лице, всегда смотрят в одну сторону.

- Ты не представляешь, как воняет тело на сороковой день голода, - уверял Фарионта один, пронзая себе рёбра пальцем. - Когда отходят внутренние соки, понимаешь, насколько мерзок.

- Плоть, умирая, смердит, - эхом отзывался другой, сквозь скелет которого дул ветер.

Небесные пилигримы, солнце и луна, множество раз совершили паломничество, прежде чем в судьбе Фари-онта произошёл ещё один перелом. Боги, забытые боги его детства, начали жестоко мстить. Назойливые, словно попрошайки, они во снах обступали нового покровителя Фарионта. «Пусть докажет своё превосходство!» - шипели они. Их мечи вспыхивали искрами, из искр рождалось сомнение, а от сомнения получал зачатие алчный дэв, пожиравший душу Фарионта. В одном из снов его новый господин унизился до брани, боги стали плеваться оливковыми косточками, и от их неуклюжего топтания рухнули небеса. Так Фарионт пережил гибель богов. С тех пор он остался один на один с ничто, брошенный на задворках Вселенной, будто мертвец на съедение псам. Он страстно молился. Но боги оставались глухи.

И Фарионт лишился рассудка. Проклиная небеса, он с хохотом взирал на мир, жертвуя волосы песку, а испражнения - морю. Вымазав лицо глиной, он вопил, что человек - всего лишь мешок с костями, призывая смерть разбросать их.

Какой-то родосец раздобыл ему цикуту.

Фарионту вырубили в скалах костехранилище. Лживая надпись на арамейском уверяет, что оно хранит прах огнепоклонника.

Он был мелкопоместным дворянином в одной из южнорусских губерний. До седых волос служил в департаменте уездного городка, улиткой переползая в табеле о рангах. «Незаметный, как Фингер», - говорили чиновники, пропустившие момент, когда его место опустело. Выйдя в отставку, Цезарь Августович поселился в деревне, с головой погрузившись в литературу. Она представлялась Цезарю Августовичу божественным алтарём. И это не было аллегорией. На этот счёт у него была целая теория, своя религия. Он верил, что образы топчутся у ворот небытия, стремясь проявиться на бумаге. По его мнению, семь дней творения растянулись на вечность, Бог и сейчас создаёт мир, составляя его летопись, - как только просыхают чернила в божественной книге, рождается человек, звезда или событие. «Жить - значит быть воспринятым, - рассуждал Фингер, - и души, вдохновлённые жаждой жизни, возвращаются к ней в тексте». Главными противниками Бога и Цезаря Августовича, старавшегося Ему подражать, были смерть и забвение. Стирая буквы, они разрушали работу, и Цезарь Августович боролся с ними, как умел. Он происходил из немцев, и с присущим его предкам трудолюбием запирался в кабинете с раннего утра и до позднего вечера, прерывая занятие лишь со звоном обеденного колокольчика. Тогда ему подавали жареные сосиски и румяные крендели, которые он торопливо съедал, озираясь на часы с кукушкой.

В лакеях у Фингера служили два близнеца, Вячеслав и Мечеслав. Они носили одинаковые усы, ливреи и бакенбарды, так что часто путали друг друга. «Это я?

- спрашивали они себя, глядя в зеркало. - Или брат?» Любопытные, как вся дворня, они тайком пробирались к шкафу с рукописями и при лучине в подполе читали по слогам произведения барина. Половинки одного «я», ошибочно разделённого в утробе матери, они воссоединялись за этим занятием, умиляясь выдуманному Цезарем Августовичем добру и ужасаясь изобретённому им злу. Говорят, они умерли с ним в один день, и боги поместили их в созвездие благодарных читателей.

Близнецы оставались единственными поклонниками Цезаря Августовича, потому что, лишённый тщеславия, он писал исключительно в стол. «Для существования нужен один экземпляр, - презирал он тиражирование, - а иначе получатся Вячеслав и Мечеслав». Его эстетика сводилась к тому, чтобы не умножать сущего. «Повтор всегда излишен», - считал он. Искусство было для него деланием добра, чем-то вроде молитвы за грешников, он не разделял таланта и посредственности. Цезарь Августович всегда помнил о томящихся за решёткой запредельности, мечтающих сбыться, убежать из ада пустоты, и оттого терпеливо горбился, выводя свой небесный диктант.

В юности Цезарь Августович женился и завёл детей, но герои его романов были для него важнее. Он жил их жизнью и умирал их смертью. «Честный автор не переживёт окончания романа, как смерть самого близкого»,

- любил повторять он, раскуривая трубку. Книжный червь до мозга костей, Цезарь Августович верил, что книжная реальность единственно подлинная. Писал он быстро. А ещё быстрее обгрызал перья, так что в его хозяйстве вскоре перевелись все гуси. Окрестные помещики потешались над его чудачествами, но Цезаря Августовича это нисколько не смущало. Он был убеждён, что является соперником Харона, возвращая на лодке своей чернильницы обратно. Он не заботился об авторстве, не претендовал на лавры, не обольщался насчёт своей гениальности. Согласно его странной теории нельзя было вообразить ничего нового сверх того, что уже существовало, но стёрлось в памяти. «Воображение, - вторил он Платону, - не более чем воспоминание».

Железный распорядок Цезарь Августович нарушил лишь однажды, когда проездом на воды в имении оказался столичный профессор. Они сидели, утопая в подушках оттоманки, курили трубки, которые переменяли Вячеслав и Мечеслав. Трубки были единственным, что отсчитывало время, потому что кукушка, сбитая с толку непривычным распорядком, не высовывалась из часов.